мы с Оксанкой наелись перезрелой малины. Ох, до чего ж она была сладкая! Она уже не держалась на ветках и падала нам в ладони с куста, такая крупная и почти фиолетовая.

И вечером у меня поднялась температура, бабушка отпаивала меня какими-то ярко-красными таблетками, тоже похожими на малину. А я плохо соображала и только вдруг увидела встревоженные папины глаза. Папа приехал за мной.

Лето кончилось.

Чагравый

Дорога впереди заволновалась, задрожала, и дед Лесьяр остановил кобылу. Беляна, дочка его, привстала на повозке и, приложив ладонь козырьком ко лбу, с любопытством стала вглядываться в клубы пыли. Мерный топот подсказывал, что приближались всадники.

– Нешто князь? – пробормотал дед, задумчиво стягивая шапку.

И верно – то были дружинники Олега.

Сам Олег ехал впереди. Поравнявшись с повозкой, он вдруг остановился и сделал знак дружине.

– Гой еси, старче! – крикнул он Лесьяру.

– И ты, княже, здрав буди! – Лесьяр низко поклонился.

Беляна во все глаза смотрела на князя, тот заметил ее взгляд и невольно подбоченился.

– На торжище?

– Туда.

– Что везешь?

– Шкуры да мед.

– Добро. Нынче там у нас греки, торг ладный. А это кто ж с тобой?

– Дочка, меньшая. Увязалась следом.

– А кобыла, гляжу, у тебя, старче, тяжелая, – наметанный глаз Олега ощупывал животное и нет-нет косил на Беляну.

Дед терпеливо ждал, покуда князь нараспрашивается. Тот не особо торопился; дружинники, ухмыляясь в густые бороды, рассыпались вдоль дороги и опустили поводья. Олег повыспросил у Лесьяра, где он живет да жива ли хозяйка, сколько сыновей, где пашут, сколько ульев стоит, кто рядом живет, давно ль торгует да хорош ли зверь нынче…Лесьяр отвечал односложно, мял шапку в руках и старался не смотреть князю в глаза. Какая-то неизъяснимая тревога начала мухой зудеть в груди.

– Вижу, добрая кобыла, старче, крепкая да смирная, – вдруг сказал Олег. – Эй, Зима!

Князь пошептал что-то на ухо подъехавшему высокому дружиннику, тот кивнул.

– Ну, прощай, старче!

– Прощай, князь!

Дружина умчалась, а дед еще какое-то время нахмурено смотрел им вслед.

***

Весь день встреча с князем не выходила у Лесьяра из головы. Беляна тоже была рассеяна: то мечтательно улыбалась, глядя куда-то вдаль, то внезапно заливалась краской и закусывала губу, а когда дед смотрел в упор, отводила взгляд.

– Не к добру, – бормотал дед и сам себя ругал за мнительность.

Домой вернулись раньше обыкновенного, только начало смеркаться. Агафья с охами да ахами бросилась разбирать наменянное, Лесьяр сел за стол, а Беляна ушла за занавеску.

В избу вернулись сыновья, кто с пасеки, кто с поля. Младший, Богдан, внес вязанку дров, старшие, Гордей, Гудим, Стыня и Молчан, принялись утираться полотенцами. Все они были похожи между собой: высокие, кряжистые, с заскорузлыми руками и покатыми плечами. И все были похожи на деда, который хмуро оглядывал свое семейство, возвышаясь за столом, будто столетний дуб. Агафья выставила горшок похлебки, выложила ломти хлеба да несколько луковиц.

– Браги налей, – велел ей Лесьяр.

– Опять браги! Где ж я тебе ее возьму? – заворчала Агафья. – Кажный день у тебя брага, колоброд ты этакий…

– Вот вздорная баба, – вдруг улыбнувшись, проговорил Лесьяр, – хлебом ни корми, дай похабалиться.

Но улыбка его была кривая, злая, и колючий взгляд так и впился Агафье в лицо. Та пожевала сморщенными губами и полезла за печь.

– Беляна, дочка! Ты чего там затаилась? Садись вечерять.

Лесьяр хлебнул браги, глаза его потеплели. Льняная головка Беляны выглянула из-з занавески, глаза застенчиво глянули на отца.

– Я, тятя, вечерять нынче не буду…

– Чего еще надумала? – прикрикнула мать. – И так одни кости да кожа! Кто тебя такую возьмет? Так и будешь торчать…

– А ну цыц, старая!

Лесьяр поднялся, вышел из-за стола; братья на миг замерли с ложками у ртов, и вновь принялись хлебать, провожая его взглядами.

– Пойдем-ка, дочка, покуда совсем не стемнело, к одному месту тут недалече.

Старик деловито подпоясался, велел Беляне закутаться в платок, нацепил шапку. Когда они уже вышли на дорогу к просеке, позади дома в стойле тихо заржала кобыла.

– Скоро принесет, – кивнул в ту сторону Лесьяр. – Жеребенок ладный должен быть, чагравый. Кобыла-то наша в табуне с чагравым конем спелась, а откуда тот конь – никто не ведает. Как пришел, так и ушел. И одну только нашу кобылу-то и приметил…

– А ну как не конь это вовсе был? А, тятя? Может, какой дух чужой?

– Не-е, может, и дух, конечно, да только не чужой. Чужого-то наша кобыла к себе бы не подпустила. А вот и поглядим…

Пройдя пасеку, они двинулись вглубь леса по еле приметной тропке и вскоре вышли на поляну с выложенным посередине древним очагом. Сюда приходил Лесьяр поговорить с богами, попросить у них удачи семье; здесь его старшие сыновьям приносили им дары, и вот теперь сюда же привел он дочку. Привел к очагу предков, не задумываясь, – будто к родному человеку кинулся, почуяв неладное.

– Ну, вот, Белянушка, а теперь сказывай отцу как на духу что с тобой стряслось…

Беляна тут же сникла. Закатное солнце еще проблескивало за деревьями, но черные тени уже ложились крест-накрест на примятую траву, на древний очаг.

– Князь?

Беляна еле заметно кивнула.

– По нраву пришелся?

Беляна подняла на отца глаза, еле сдерживая слезы. Лесьяр хмурился, но каждый раз гладя на дочь, не мог сдержать улыбки.

– Тятенька, я ж все понимаю, – тихо проговорила Беляна. – Он и не взглянет на меня такую…

– Это какую ж такую? – загудел было Лесьяр, но осекся.

«Нет уж, нечего девке голову дурить».

– Ты из головушки-то князя выкинь, да поскорее. Олег в стороне родной не бывает, все в чужие края с дружиной ходит. А в чужих краях и сгинуть немудрено…Вот что, дочка. На торжище в Новгород больше не пойдем. Кобыле понеси надо, негоже ее сейчас трогать, да и тебе поспокойнее будет. Лады?

– Добро, тятенька.

И Лесьяр вдруг сграбастал хрупкую фигурку дочери своими ручищами, прижал к груди.

– Ничего, дочка, ничего…это все ничего…

***

Кобыла Лесьяра в срок принесла ладного жеребенка. Как и предсказывал старик, жеребенок оказался чагравой масти, с длинной мордой, тонкими, жилистыми ножками. Чуткие ноздри каждый раз жадно обнюхивали ладони Лесьяра, когда он поглаживал его морду, черный глаз косил, уже настороженный и злой.

– Добрый конь будет, – бормотал старик себе в бороду, засыпая кобыле овса.

Спустя неделю, когда солнце уже поумерило свой пыл и сыновья ушли на пасеку закрывать улья, во двор к Лесьяру заявился конник. Лесьяр, намаявшись накануне