Но эту смерть, это жертвоприношение украшали полицейская лента, трепещущая под холодным дождем, да шипящие и дымящие вспышки, одевающие все химической белизной, которая режет глаза. Съемочная площадка, вот как это выглядело.

Лойс вызвала меня по рации. В конце улицы остановился школьный автобус. От меня требовалось зайти в каждый дом на улице, забрать детей и проводить их до автобуса. Лойс сказала:

— Мать вне опасности.

— Она знает, что девочка умерла?

Наступило молчание, потом Лойс прошептала:

— Нет.

— Почему люди, которые хотят умереть, не могут этого сделать? — спросил я.

— С тобой все в порядке, Лоренс?

— Нет.

Я снова вылез из машины под холодную изморось и пошел по домам. В некоторых из них на экранах была видна эта самая улица в прямом эфире. Было жутковато переводить взгляд с телевизора на ту же улицу. А в одном доме я увидел на экране самого себя. Тип с камерой наводил ее прямо на меня.

Я велел младшим детям взяться за руки и повел цепь несовершеннолетних каторжан к школьному автобусу. Они были как личинки в своих толстых пальтишках с изображениями любимых телевизионных персонажей — Микки-Мауса, Чудо-Женщины, Супермена. В руках у них были коробки с завтраком, на которых красовались яркие Скуби-Ду и Мой Маленький Пони. Камера следовала за нами.

Молодая репортерша спросила:

— Как себя чувствуете, ребята?

Один мальчик робко ответил:

— Мне нельзя говорить с чужими.

И может быть, в этих словах отразился весь ужас того, во что мы превратились.

Репортерша не унималась:

— Но я ведь не чужая. Это же телевидение!

Другой, бойкий не по летам мальчуган отрезал: «Без комментариев!» — будто какой-нибудь искушенный политический пройдоха, и репортерша осеклась. Это выглядело так, словно сценарий был известен и мы только ждали нужной реплики.

Желтый автобус стоял в конце улицы. Я знал шофера: чревовещатель-любитель, он всегда держал на коленях своего болванчика Лорда Шарики. Ручонки Лорда Шарики лежали на рулевом колесе, голова наклонена набок, лицо расплылось в улыбке, как будто снаружи ничего не произошло. Ребятишки забрались в автобус и с места в карьер принялись рассказывать ему, что случилось.

У Лорда Шарики было непробиваемо счастливое лицо, но шофер заставил его глаза выразить огорчение, подвигав ими туда-сюда. Потом закрыл двери, автобус отъехал от обочины и свернул в соседнюю улицу.

В полутемных коридорах мэрии стояла жутковатая тишина. Дело шло к десяти часам. Полицейское управление было как бы довеском к зданию мэрии — трейлер двойной ширины соединялся с основным строением сходнями вроде трапа, который подают к самолету. Трейлер на колесах. Мы называли его мобильным отделом. Средства на постоянную пристройку испрашивались многократно, но в них неизменно отказывали. Силы правопорядка, если их можно назвать силами, сидели на голодном пайке из-за урезанного бюджета, и нам оставалось только клянчить помощь в управлении шерифа, у которого мы оказались на шее. У нас даже собственной тюрьмы не было.

Шеф встретил меня в дверях своего кабинета. На стене за его письменным столом красовалась огромная щука с разинутой пастью — благодаря этой рыбине шеф когда-то получил приз. Вероятно, это была самая крупная добыча из тех, что он поймал на рыбалке или исполняя служебный долг. Под щукой на золотой пластинке, вделанной в полированное красное дерево, была выгравирована надпись: «Рыба меня боится».

— Мне крайне неприятно, — сказал шеф, — но не могли бы вы отказаться от отгула? Возможно, вы понадобитесь на денек-другой. Мы вам все возместим, договорились?

— Конечно.

— Вот что, дайте мне несколько минут, я тут кое-что закончу. Выпейте кофе. Я приду к вам в комнату отдыха. — И он выпроводил меня из кабинета.

В комнате отдыха сидела Лойс и смотрела телевизор. У ее головы завивалась струйка табачного дыма. Свой завтрак — яичницу с гренками — она отставила в сторону.

Звук был приглушен, но я расслышал визг. Какой-то тип подпрыгивал и обнимал Берта Рейнольдса,[1]который помог ему выиграть «Пирамиду в двадцать тысяч долларов». Сыпались конфетти, зрители бесновались.

Я сказал:

— Вот если бы я мог так радоваться чужому счастью!

Лойс оглянулась на меня:

— Ну и вид, как будто тебя грузовик переехал. — Она погасила сигарету об алюминиевую пепельницу.

— Такой скверный?

Лойс улыбнулась — вопреки ожиданию.

— Горячий душ и хороший домашний ужин приведут тебя в порядок.

В моей жизни были моменты, когда я пропустил бы такую увертюру мимо ушей, но сейчас я ответил:

— Посмотрим, чем обернется утро. Я жду шефа.

Лойс тут же закурила следующую сигарету, изогнув кисть так, что ее лицо осветилось. Она протянула мне пачку, и я прикурил от ее сигареты. Потом сел напротив. Окон в комнате не было. Кофейный автомат время от времени содрогался. Собственно, мне нечего было сказать. Последние известия по местному каналу подбавляли перцу к рекламным паузам, перемежая их роликами о хэллоуинской трагедии. На заднем плане я увидел, как веду детей к школьному автобусу. Казалось, это шел кто-то незнакомый.

Когда я взял чашку с кофе, руки у меня дрожали. Лойс взглянула на них и отвела глаза.

Очередные последние известия начались с сюжета, в котором происшедшее подавалось как трагическая цепь событий: дверь, оставленная открытой для ребят, приходящих за выкупом, дала возможность девочке выйти из дома, а в темноте она, вероятно, заблудилась и просто легла на кучу листьев. В таком пересказе это звучало то ли поучением, то ли сказочкой с моралью.

Эксперт, которого я видел на месте происшествия, снимал гипсовые отпечатки со следов, оставленных машиной. Камера задержалась на нем, пока он что-то обсуждал с другим экспертом. Он покачал головой, будто с чем-то не соглашался. Едва заметив, что их снимают, он отвернулся.

Я несколько секунд смотрел на Лойс.

— Что-то там не так?

Но прежде чем она успела ответить, камера переместилась, отыскала кучу листьев, затем отодвинулась, показав маленький меловой абрис детского тельца на фоне улицы, окаймленной сходящимися над ней голыми деревьями, большими ухоженными газонами, уже очищенными от опавшей листвы, тыквенными головами да дьявольскими хэллоуинскими масками, которые при дневном свете казались не такими страшными.

Голос за кадром риторически вопрошал, кто из нас не хранит в памяти, как наши отцы в холодный ясный день сгребали листья на газонах, кто из нас не слышал треска горящих листьев, кто из нас не падал на постель из палых листьев, ощущая, до чего это приятно?