— Я знаю, что Сара была твоей дочерью. Лайза позвонила сюда в ночь Хэллоуина, в панике, пьяная… Она сказала, что вы разругались. Она впала в забытье. А когда очнулась, Сара лежала на полу у кофейного столика, мертвая. Когда я приехала туда, Лайза была на грани самоубийства. — Джин стояла лицом к мэру. Ее халат бился на ветру. — Знаешь, в чем твое худшее преступление? Ты лишил ее достоинства, заставил сомневаться в себе. Она не могла быть уверена, что произошел несчастный случай. Она была не в силах судить, на что могла оказаться способной. Не думаю, что она знала, убила ли она своего ребенка или нет. Она не могла сказать… Вот что ты с ней сделал.

Джин плакала. Одна ее рука стискивала халат у горла.

— Я не могла допустить, чтобы Сару нашли мертвой в квартире. Лайза не перенесла бы расспросов о смерти ребенка, обвинений. Ее бы заперли навсегда, так или иначе. Она этого не заслужила… Нет, не заслужила. — Джин запнулась. — Мне придется умереть, зная, что я сделала в ту ночь. Я вынесла твою дочь на улицу, положила на мостовую. Я переехала ее… не ради того, чтобы спасти тебя или себя, но чтобы спасти Лайзу. — Джин помолчала секунду. — Ты отправил меня в ад.

Новый порыв ветра — и дверь каретника захлопнулась. Сквозь ее щели я увидел, как мэр поднял пистолет, и моя собственная жизнь мелькнула в огненной вспышке выстрела. Круговорот вещей завершился: он выстрелил в жену, затем в себя, все-таки положив конец кошмару их совместного существования.

Я приехал к Лойс еще до утра. Она не спала и сидела на кухне. На заднем фоне звучала кассета обогащения. Пит смотрел «Доброе утро, Америка». Лойс позвонила в Чикаго человеку, уцелевшему от Холокоста. Она нашла список в моем пальто, которое я у нее оставил. Он был рад продать.

Это было начало.

В десять часов история убийства-самоубийства мэра и Джин стала достоянием гласности. Старинный дом высоко на холме служил готическим привидением, на фоне которого сообщалось об их смерти, что придавало передаче привкус Старого Света.

Телевидение перешло к монтажу жизни мэра — он в одежде отца-пилигрима на своей автостоянке с индейками Дня благодарения; галантный Гомес Аддамс с тонкими усиками в торговом центре в ночь Хэллоуина; участник гонок на трициклах — его свекольно-багровое лицо, нелепая грузная фигура; он засовывает кулак целиком в рот во время избирательной речи в тот день, когда стал мэром, — камера подчеркивает то самоуничижение, которое требовалось для удержания власти в таком месте, как наш город.

Они также показали сцену, когда он, раскинув руки в широком жесте, стоит на собрании в поддержку команды и представляет Кайла Джонсона, другую трагическую фигуру этой истории. Камера поймала и могучее телосложения Кайла, и его неправдоподобную красоту — сочетание, встречающееся лишь изредка.

Голос поведал о молниеносном взлете и падении Кайла, о печальной иронии его причастности к наезду. Кульминационным был кадр, изображающий Кайла и Черил как возвращающихся с триумфом короля и королевы — с резкой переброской в абортарий, где побывала Черил, а затем к ее машине, извлекаемой из реки. Затем показали труп Кайла, который вывозили из школы на каталке, и камера вернулась к шпилям старинного дома мэра на фоне темной гряды туч.

Это подавалось как аллегория, высокая трагедия глухого городишки, одна из историй, в которой погибли все главные персонажи. С высоты дома мэра городок выглядел унылым, лишенным жизни; мэрия — анахронизм среди заброшенных складов у темного шрама реки.

Город отодвинулся от своего центра, перебрался на двадцать миль к полосе кровоточащих неоном ресторанов и кафе, которая выглядела чем-то вроде трапа, ведущего к межзвездному кораблю-матке — массивному, увенчанному куполом торговому центру, стоящему среди занесенных снегом полей. Он обслуживал все окрестные городки.

Камера отыскала там жизнь и ранним утром: старичье в тренировочных костюмах и кроссовках трусило вокруг торгового центра, нового Чистилища, оправляясь после инфаркта или перелома бедра, радикальной мастэктомии или операции по поводу рака прямой кишки, — выпотрошенные и залатанные люди, выжившие вопреки биологии и возрасту. Репортер интересовался их мнением о том, что произошло, но они даже не останавливались, они слушали стук своего сердца, поглощенные самым важным — собственным выживанием.