когда мать проявляла сочувствие, у меня возникал соблазн проглотить наживку. Поверить в тот фантастический вариант, что когда-нибудь я начну разрушать стены, разделявшие нас, и то же самое сделает она. И всякий раз я под конец укоряла себя за то, что отошла от обычного развития беседы, не избрала путь наименьшего сопротивления и позволила себе зайти слишком далеко на неизведанную или запретную территорию. Или, что еще хуже, дала втянуть себя в ее фантазии о том, что мы уже близки. Если мы с матерью и делились чем-то личным необдуманно, то речь скорее всего шла о тлеющем угольке мечты, что однажды мы будем щедро пожинать плоды цветущей связи между матерью и дочерью, корни которой мы даже и не думали подпитывать все это время.

Я ответила, что в порядке. Она не стала настаивать, а я ничего не добавила. Подумала, что она вовсе и не рассчитывала услышать от меня никакого ответа, и эта единственная мысль казалась настолько убедительной, что я промолчала. Просто поблагодарила ее за сообщение об отце, сказала, что люблю ее, выслушала ответное признание и повесила трубку.

В замешательстве я вернулась на кухню и села рядом с Келли, испытывая лишь одно желание — побыть рядом с ним. Мне не хотелось, чтобы до меня дотрагивались, даже когда я мысленно призывала себя сдерживать слезы. Телефон я положила на кухонный стол экраном вниз. Келли еще приканчивал свою порцию, но перестал есть и повернулся ко мне. В голове у меня закружились слова, образы, обрывки бесед, музыка и цвета — и все это в таком пестром и быстром вихре, что я едва улавливала какие-то значения их сочетаний и не могла понять, что именно они хотят сказать мне. Будь у меня такая возможность, я бы позвонила бабушке, сообщила ей новость и выслушала в ответ ее громкое: «Бог всеблаг!», как будто она специально молилась именно о таком исходе. Она была довольно религиозной женщиной, и хотя я никогда не разделяла ее веру, ее радостные восклицания приносили мне утешение, когда я больше всего в нем нуждалась.

Как сейчас.

Я снова попыталась проконтролировать дыхание и успокоиться или хотя бы не волноваться настолько, чтобы говорить без слез. Череда эмоций проходила сквозь меня быстрее, чем я могла опознать и назвать их. Единственное, что я осознавала, — так это то, что теряю контроль над собой, а потерю контроля я воспринимала как смерть, по крайней мере телом, если не разумом. Если не задумываться о чувствах, то их вроде как не ощущаешь, а если их не ощущаешь, то они не смогут тебя убить.

— Что случилось? — спросил Келли.

Я взяла в руки вилку и попробовала пасту. Она уже остыла. Она была по-прежнему хороша, но не идеальна. Немного пожевав, я проглотила и заговорила, не поднимая глаз:

— Через две недели из тюрьмы выходит мой отец.

И продолжила есть.

Келли замер и уставился на меня широко открытыми глазами, немного приоткрыв рот, но тут же закрыл его.

— Отлично. И как ты к этому относишься?

— Не знаю, — ответила я, посматривая на свой телефон и размышляя о том, не перезвонить ли матери, чтобы узнать подробности.

Но что я ей скажу? На какие из моих вопросов она сможет ответить? А если бы я и сумела подобрать верные слова или верные вопросы, то я не настолько доверяла себе, чтобы точно их сформулировать. Если я перезвоню, даже если нужно перезвонить, то мы поссоримся. В этом-то я была точно уверена. Отставив тарелку, я, несмотря на все внутренние протесты, заплакала.

— Кел, — всхлипывала я. — Я на самом деле не знаю, как к этому относиться.

Сидя на табуретке, я хватала ртом воздух и вытирала слезы. Мой бойфренд терпеливо сидел рядом, посматривая на меня, и когда я опустила на колени одну руку, накрыл ее своей.

Я чувствовала, что знаю своего отца, и знаю, что он чувствует то же самое. На самом деле мы все это время по большей части лишь создавали мысленные конструкции друг друга, но не могли физически их подтвердить или опровергнуть. Мы воображали себе друг друга, представляли, какими мы окажемся, задолго до реальной встречи. Дядя Кларенс, брат отца, часто смотрел на меня, когда мы находились в одном помещении, и я иногда перехватывала его взгляд. В ответ он виновато улыбался, и улыбка его казалась такой знакомой и такой спокойной. «Извини меня. Но ты выглядишь точь-в-точь как мой брат, только поменьше и с косичками», — говорил он. Потом он обнимал меня, и мы вместе смеялись, чтобы прогнать грусть. Мне всегда хотелось, чтобы он рассказал побольше о своем младшем братце, которого так любил, о том человеке, который оставил мне свое лицо и почти ничего, помимо этого. Но дядя редко пускался в воспоминания. Да и встречались мы с ним не так уж часто. Но я продолжала мечтать.

В редких случаях, когда я навещала отца, наши встречи, пусть и приятные, были отягощены грузом наших ожиданий. Мы были рады увидеть друг друга, но не всегда могли сказать то, что хотели больше всего, из риска испортить мечты и фантазии другого. Мы никогда не обсуждали эту тему, но каким-то образом пришли к общему соглашению. Вроде негласного договора между эмоционально отчаявшимися отцом и дочерью. Контракт на поддержание поверхностной связи.

— Все в порядке, детка, — говорил отец, когда я по телефону пыталась извиниться за то, что не писала ему писем. — Напишешь, когда захочешь. Я терпеливо жду и всегда буду счастлив получить от тебя весточку.

Сам же он продолжал посылать мне письма. Он писал о том, что я его любимая девочка, его сокровище и что я лучшая дочь в мире, о какой только можно мечтать. На протяжении долгого времени это было все, что мне требовалось. Конечно, до тех пор, пока мне не понадобилось нечто большее.

2

Самое первое воспоминание о моем младшем брате Ар-Си: он ест переспелый помидор. Помню, как он вцепился в мясистую красную плоть, держа плод единственным доступным ему способом — сжимая изо всех сил. Это нормально для маленьких детей, которые еще не освоили моторные навыки. Для них нет разницы между «держать» и «сжимать». Он не умел по-другому, да и я, честно говоря, тоже. Конечно, внутренности помидора просочились между его маленькими пальчиками, свалившись на белый поднос. Когда он раскрыл ладонь, чтобы откусить кусочек, там оставались только холодные ниточки яркой кожицы и маленькие белые семечки.

Брат был таким маленьким, что