Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику,рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же,как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль ипольку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал отводки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.

Однажды мать спросила его:

- Ну что, весело тебе было вчера? Он ответил с угрюмымраздражением:

- Тоска зеленая! Я лучше удить рыбу буду. Или - куплю себеружье.

Работал он усердно, без прогулов и штрафов, был молчалив, иголубые, большие, как у матери, глаза его смотрели недовольно. Он не купил себеружья и не стал удить рыбу, но заметно начал уклоняться с торной дороги всех:реже посещал вечеринки и хотя, по праздникам, куда-то уходил, но возвращалсятрезвый. Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына становитсяострее, глаза смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.Казалось, он молча сердится на что-то или его сосет болезнь. Раньше к немузаходили товарищи, теперь, не заставая его дома, они перестали являться. Материбыло приятно видеть, что сын ее становится непохожим на фабричную молодежь, нокогда она заметила, что он сосредоточенно и упрямо выплывает куда-то в сторонуиз темного потока жизни, - это вызвало в душе ее чувство смутного опасения.

- Ты, может, нездоров, Павлуша? - спрашивала она его иногда.

- Нет, я здоров! - отвечал он.

- Худой ты очень! - вздохнув, говорила мать. Он началприносить книги и старался читать их незаметно, а прочитав, куда-то прятал.Иногда он выписывал из книжек что-то на отдельную бумажку и тоже прятал ее…

Говорили они мало и мало видели друг друга. Утром он молчапил чай и уходил на работу, в полдень являлся обедать, за столом перекидывалисьнезначительными словами, и снова он исчезал вплоть до вечера. А вечеромтщательно умывался, ужинал и после долго читал свои книги. По праздникам уходилс утра, возвращался поздно ночью. Она знала, что он ходит в город, бывает там втеатре, но к нему из города никто не приходил. Ей казалось, что с течениемвремени сын говорит все меньше, и, в то же время, она замечала, что порою онупотребляет какие-то новые слова, непонятные ей, а привычные для нее грубые ирезкие выражения - выпадают из его речи. В поведении его явилось много мелочей,обращавших на себя ее внимание: он бросил щегольство, стал больше заботиться очистоте тела и платья, двигался свободнее, ловчей и, становясь наружно проще,мягче, возбуждал у матери тревожное внимание. И в отношении к матери былочто-то новое: он иногда подметал пол в комнате, сам убирал по праздникам своюпостель, вообще старался облегчить ее труд. Никто в слободе не делал этого.

Однажды он принес и повесил на стенку картину - трое людей,разговаривая, шли куда-то легко и бодро.

- Это воскресший Христос идет в Эммаус! - объяснил Павел.

Матери понравилась картина, но она подумала: «Христапочитаешь, а в церковь не ходишь…»

Все больше становилось книг на полке, красиво сделаннойПавлу товарищем-столяром. Комната приняла приятный вид.

Он говорил ей «вы» и называл «мамаша», но иногда, вдруг,обращался к ней ласково:

- Ты, мать, пожалуйста, не беспокойся, я поздно ворочусьдомой…

Ей это нравилось, в его словах она чувствовала что-тосерьезное и крепкое.

Но росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она всеболее остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у материявлялось недовольство сыном, она думала: «Все люди - как люди, а он - какмонах. Уж очень строг. Не по годам это…»

Иногда она думала: «Может, он девицу себе завелкакую-нибудь?»

Но возня с девицами требует денег, а он отдавал ей свойзаработок почти весь.

Так шли недели, месяцы, и незаметно прошло два годастранной, молчаливой жизни, полной смутных дум и опасений, все возраставших.

Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел вугол и стал читать, повесив на стенку над своей головой жестяную лампу. Матьубрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла к нему. Он поднял голову ивопросительно взглянул ей в лицо.

- Ничего, Паша, это я так! - поспешно сказала она и ушла,смущенно двигая бровями. Но, постояв среди кухни минуту неподвижно, задумчивая,озабоченная, она чисто вымыла руки в снова вышла к сыну.

- Хочу я спросить тебя, - тихонько сказала она, - что ты всечитаешь?

Он сложил книжку.

- Ты - сядь, мамаша…

Мать грузно опустилась рядом с ним и выпрямилась,насторожилась, ожидая чего-то важного.

Не глядя на нее, негромко и почему-то очень сурово, Павелзаговорил:

- Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать потому, чтоони говорят правду о нашей, рабочей жизни… Они печатаются тихонько, тайно, иесли их у меня найдут - меня посадят в тюрьму, - в тюрьму за то, что я хочузнать правду. Поняла?

Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв глаза, онасмотрела на сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос - ниже, гуще извучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья смотрелкуда-то в угол. Ей стало страшно за сына и жалко его.

- Зачем же ты это, Паша? - проговорила она. Он поднялголову, взглянул на нее и негромко, спокойно ответил:

- Хочу знать правду.

Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Онасердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Всев жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперьтолько заплакала тихонько, не находя слов в сердце, сжатом горем и тоской.

- Не плачь! - говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось,что он прощается. - Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, - а разветы жила? Отец тебя бил, - я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал своегоре, - горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал - откуда оно? Онработал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в двухкорпусах, а теперь их - семь!

Она слушала его со страхом и жадно. Глаза сына гореликрасиво и светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе к ней и говорилпрямо в лицо, мокрое от слез, свою первую речь о правде, понятой им. Со всеюсилой юности и жаром ученика, гордого знаниями, свято верующего в их истину, онговорил о том, что было ясно для него, - говорил не столько для матери, сколькопроверяя самого себя. Порою он останавливался, не находя слов, и тогда виделперед собой огорченное лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами,добрые глаза. Они смотрели со страхом, с недоумением. Ему было жалко мать, онначинал говорить снова, но уже о ней, о ее жизни.