- Какие радости ты знала? - спрашивал он. - Чем ты можешьпомянуть прожитое?

Она слушала и печально качала головой, чувствуя что-тоновое, неведомое ей, скорбное и радостное, - оно мягко ласкало ее наболевшеесердце. Такие речи о себе, о своей жизни она слышала впервые, и они будили вней давно уснувшие, неясные думы, тихо раздували угасшие чувства смутногонедовольства жизнью, - думы и чувства дальней молодости. Она говорила о жизни сподругами, говорила подолгу, обо всем, но все - и она сама - только жаловались,никто не объяснял, почему жизнь так тяжела и трудна. А вот теперь перед неюсидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, - все это задевает засердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своейматери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.

Матерей - не жалеют.

Она это знала. Все, что говорил сын о женской жизни, - былагорькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, всеболее согревавший ее незнакомой лаской.

- Что же ты хочешь делать? - спросила она, перебивая егоречь.

- Учиться, а потом - учить других. Нам, рабочим, надоучиться. Мы должны узнать, должны понять - отчего жизнь так тяжела для нас.

Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегдасерьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явиласьдовольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В нейколебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горежизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так,как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех - и длянее - жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»

Но она боялась помешать себе любоваться сыном, который вдруготкрылся перед нею таким умным… хотя немного чужим для нее.

Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовьв ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юнаягордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, онговорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, икогда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой итихо спрашивала сына:

- Так ли, Паша?

- Так! - отвечал он твердо и крепко. И рассказывал ей олюдях, которые, желая добра народу, сеяли в нем правду, а за это враги жизниловили их, как зверей, сажали в тюрьмы, посылали на каторгу…

- Я таких людей видел! - горячо воскликнул он. - Это лучшиелюди на земле!

В ней эти люди возбуждали страх, она снова хотела спроситьсына: «Так ли?»

Но не решалась и, замирая, слушала рассказы о людях,непонятных ей, научивших ее сына говорить и думать столь опасно для него.Наконец она сказала ему:

- Скоро светать будет, лег бы ты, уснул!

- Да, я сейчас лягу! - согласился он. И, наклонясь к ней,спросил: - Поняла ты меня?

- Поняла! - вздохнув, ответила она. Из глаз ее сновапокатились слезы, и, всхлипнув, она добавила:

- Пропадешь ты!

Он встал, прошелся по комнате, потом сказал:

- Ну вот, ты теперь знаешь, что я делаю, куда хожу, я тебевсе сказал! Я прошу тебя, мать, если ты меня любишь, - не мешай мне!..

- Голубчик ты мой! - воскликнула она. - Может, лучше бы дляменя не знать ничего!

Он взял ее руку и крепко стиснул в своих.

Ее потрясло слово «мать», сказанное им с горячей силой, иэто пожатие руки, новое и странное.

- Ничего я не буду делать! - прерывающимся голосом сказалаона. - Только береги ты себя, береги! Не зная, чего нужно беречься, онатоскливо прибавила:

- Худеешь ты все…

И, обняв его крепкое, стройное тело ласкающим, теплымвзглядом, заговорила торопливо и тихо:

- Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду я тебе мешать.Только об одном прошу - не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей -ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады злосделать. Как начнешь ты их обличать да судить - возненавидят они тебя, погубят!

Сын стоял в дверях, слушая тоскливую речь, а когда матькончила, он, улыбаясь, сказал:

- Люди плохи, да. Но когда я узнал, что на свете естьправда, - люди стали лучше!..

Он снова улыбнулся и продолжал:

- Сам не понимаю, как это вышло! С детства всех боялся, сталподрастать

- начал ненавидеть, которых за подлость, которых - не знаюза что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали, - жалко всех, чтоли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не все виноваты вгрязи своей…

Он замолчал, точно прислушиваясь к чему-то в себе, потомнегромко и вдумчиво сказал:

- Вот как дышит правда!

Она взглянула на него и тихо молвила:

- Опасно ты переменился, о, господи!

Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постелии тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четкорисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки к груди, мать,босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, аиз глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.

И снова они стали жить молча, далекие и близкие друг другу.Однажды среди недели, в праздник, Павел, уходя из дома, сказал матери:

- В субботу у меня будут гости из города.

- Из города? - повторила мать и - вдруг - всхлипнула.

- Ну, о чем, мамаша? - недовольно воскликнул Павел. Она,утирая лицо фартуком, ответила вздыхая:

- Не знаю, - так уж…

- Боишься?

- Боюсь! - созналась она.

Он наклонился к ее лицу и сердито - точно его отец -проговорил:

- От страха все мы и пропадаем! А те, кто командуют нами,пользуются нашим страхом и еще больше запугивают нас. Мать тоскливо взвыла:

- Не сердись! Как мне не бояться! Всю жизнь в страхе жила, -вся душа обросла страхом! Негромко и мягче он сказал:

- Ты прости меня, - иначе нельзя! И ушел.

Три дня у нее дрожало сердце, замирая каждый раз, как онавспоминала, что в дом придут какие-то чужие люди, страшные. Это они указалисыну дорогу, по которой он идет…

В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся,переоделся и, снова уходя куда-то, сказал, не глядя на мать:

- Придут, - скажи, что я сейчас ворочусь. И, пожалуйста, небойся…

Она бессильно опустилась на лавку. Сын хмуро взглянул на нееи предложил: