ни с того ни с сего я выхожу из себя, сатанею и посылаю Бога к черту – я немного не в себе…

время вдруг ускоряет бег, набирая обороты… тишина начинает звучать громче и громче…

у страха глаза велики: у меня все время расширены зрачки от ужаса…

я настолько разбито, что не могу собраться…

хорошо, что и у стен есть уши, иначе получилось бы, что я часами разговариваю само с собой…

не понимая, куда катится мой мир, я катаюсь по полу, стиснув зубы; беззвучные крики обжигают глотку…

почему, когда рвет душу, так тошно?

выйдя из себя, я ухожу в мир иной…

пребывая между двух огней, я одержимо дьяволом… нет-нет, не дай ему отпустить меня! рогатый архангел поднимает меня к солнцу и швыряет вниз в самое пекло, я – падший ангел по имени Икар: то витаю в облаках, то лечу ко всем чертям в тартарары;

пройдя девять кругов ада, я вдруг оказываюсь на седьмом небе от счастья —

когда на пиру во время чумы мне, очумелому и с горящим взглядом (еще чуть-чуть, и из глаз посыплются искры), сатана кажется всего лишь сатиром, мотающим рогами и бьющим копытом Козлом отпущения – …Христос?

у меня выбита почва из-под ног: в любой момент то проваливаюсь сквозь землю, то взлетаю до небес…

я не в себе… а там, где нет веры, нет надежды, нет любви – в самой преисподней…

я – Феникс с горящей душой, обливающийся горючими слезами и посыпающий голову пеплом;

сидя в четырех Стенах Плача, я часами с жаром лью воду, переливая из пустого в порожнее: то палевно заливаю, то изливаю душу, с пеной у рта споря с сотней воображаемых людей, которые по очереди поливают меня грязью, тем самым подливая масла в огонь, еще больше распаляя меня;

я – Водолей и, наверное, поэтому лью слезы в три ручья, несмотря на то, что сок глазных яблок не способен утолить обжигающую боль от нахлынувших мыслей, обдающих жаром…

пригубливая чашу страданий, я учусь, захлебываясь от слез в пучине отчаяния, упиваться болью и скоро само захочу хлебнуть горя…

каждый раз, когда, выйдя из себя, я не в себе, я не верю, что когда-нибудь приду в себя, и я в отчаянии бегу от себя – одна нога здесь, другая там – я стою одной ногой в могиле;

я желаю царствия небесного всем сошедшим в царство Аида под гомерический хохот Бога, жизнь – это агония, которая будет вечной, как и вечная жизнь: душевнобольным со своей больной душой и на том свете ничего не светит;

в моей голове Бог чертыхается, а сатана божится, я много раз пыталось выбить всю дурь из головы… о стену, может, получится об асфальт, но, когда я стою на подоконнике, я вспоминаю что еще не дописало о том, как шаг за шагом сходят с ума, уходя в мир иной.

Post mortem:

Я столько лет боролось со смертью за тело и вдруг душа окончательно покинула меня. Но я не испытываю сожаления, мне хорошо, и я не впущу ее обратно – зачем? У меня больше нет никаких желаний, нет забот. Ничто не может вызвать у меня чувство обиды, благодарности, стыда, сочувствия, вины, радости. Мне нравится спать, есть, а еще – смотреть на стену и улыбаться. Мне безразличны люди – механические куклы со стеклянными глазами. Странные мысли в голове не вызывают у меня эмоций. Я не чувствую ничего, кроме детской беззаботности и беспричинной веселости; меня не волнует прошлое, не интересует будущее. Меня все устраивает, мне ничего не нужно. У меня нет души, и ничто не мешает моему существованию. Я умерло я счастливо.

Послушай меня. Я долго глотала обиды, но это было последней каплей, я сыта по горло – меня от тебя тошнит. Послушай меня – послушай, как меня выворачивает наизнанку.

С самого моего появления ты возлюбил меня, как самого себя, ты думал, что я твой клон, и если ты обходил дерево слева, а я справа, ты хватал меня за шиворот и тащил, чтобы я обошла его с той же стороны, что и ты. Ты любил меня до смерти, я никогда не забуду, как твоя вилка пролетела в паре сантиметров от моего виска. Ты любил меня до потери пульса – до полного бессердечия, ты наказывал меня в день моего рождения несколько лет подряд. Ты любил меня до беспамятства, ты сейчас уже и не вспомнишь, за что отобрал тот подарок, я тоже. Ты любил меня безответной любовью, когда ты начинал на меня орать, ты переставал меня слышать. Ты был на мне помешан, ничто не мешало тебе изо дня в день разряжаться на мне после работы. Ты ужасно любил меня, временами мне было так страшно, что я ложилась спать в обнимку с кухонным ножом. Ты любил, души во мне не чая, и я не могу упрекнуть тебя в малодушии – когда мне плевали на голову, тебе было плевать. Вы с мамой слепо любили нас, вы в упор не видели, что Пагсли панически боится людей и бегает по улице зигзагами, как будто в него целится снайпер (по жизни он сейчас идет так, будто шаг вправо, шаг влево – расстрел), и смотрели сквозь пальцы, когда я глотала снотворное в надежде уснуть вечным сном или играла в ножичек на собственном теле («Мама, я себя ненавижу» – «Это жеманство»… «Венсди, ты режешь себя назло мне, да?» – «Нет» – «Что подумают обо мне другие люди, если увидят твои шрамы? Я же за тебя отвечаю» – «Я скажу, что был несчастный случай»), вы всегда были к нам очень внимательны рассматривали как проблему мой неправильный прикус и пристально следили за цифрами в дневнике Пагсли, у вас на глазах незаметно умирал Пуберт. Ты безумно любил меня и не замечал, что я уже давно тронулась головой, а я по праву рождения унаследовала твою шизу.

Вы думали, что со мной все в порядке, а я думала что кровопускания полезны для здоровья (разве нет?) что все люди – так же, как я – боятся 24 часа в сутки что после 8 вечера по улице ходят исключительно маньяки (ты сам меня в этом уверял); что у отцов есть моральное право кричать на своих детей матом (в это свято верит мать) и что с вами все в порядке.

– Мы тебе поможем, Венсди, мы будем тебя лечить.

– Зачем? Мне 20, я живу так всю жизнь, меня все устраивает.

– Тебе плохо, но ты этого не понимаешь. Мы тебе поможем.

– Меня сюда отправили родители, потому что я сказала, что не хочу больше учить сопромат.

– Нет же, Венсди, не поэтому.

– А почему?

– Ты сказала, что собираешься покончить с собой.

– Не понимаю, что их так удивило.

– Они испугались.

– Меня никто не спрашивал, хочу я рождаться в этом мире или нет, почему я не могу умереть?

– Но ведь солнце тоже никто не спрашивает, хочет ли оно вставать по утрам.

– Хм.

…

– Можно вопрос?

– Да, Венсди.

– Почему у мужчин-психиатров такие «голубоватые» голоса?