Когда отец появлялся в дверях, заполняя собой весь проем и держа стетсоновскую шляпу так, словно отгораживался ею от пустых разговоров, мистер Херли разом переставал орать — и не только на Эйлин. Рядом с ее отцом все мужчины притихали. Пластинка продолжала играть, и девочки еще дотанцовывали слип-джигу, которую разучивали в этот день. Звуки скрипки нравились Эйлин — если бы еще не надо было заботиться о том, как совладать с непослушными руками и ногами. Как только музыка умолкала, мистер Херли разрешал Эйлин уйти. Смотрел в пол, пока она собирала вещи. Переобувалась уже на улице — так не терпелось поскорее вырваться оттуда и молча идти рядом с отцом.

Эйлин всегда забегала вперед — проверить, не занял ли кто отцовское место. Ни разу такого не видела — мужчины собирались вокруг, словно предчувствуя, что вот сейчас он появится.

В баре было накурено и заняться ребенку нечем — зато Эйлин могла наблюдать, как ее отец «ведет прием». До пяти в баре собирались такие же, как он, работяги. Не спеша пили пиво, приятно усталые после рабочего дня и вполне довольные жизнью — ощущение довольства окутывало их словно туманом. После пяти начинали появляться служащие из офисов. Эти нетерпеливо постукивали монетой о стойку бара, дожидаясь своей очереди, залпом проглатывали пиво и тут же требовали еще кружку, обеими руками вцепившись в поручень и всем своим видом выражая спешку. Отцу они уделяли внимания не больше, чем бармену.

Эйлин, в плиссированной юбке и блузке с отложным воротничком, сидела за шатким столиком у самой стойки, делала уроки, а краем уха прислушивалась к разговорам. Напрягать слух не приходилось — мужчины не понижали голоса. Авторитет отца помогал избавиться от ложной стыдливости.

— Я с ума схожу, — говорил его друг Том, с трудом подбирая слова. — Спать не могу.

— Давай выкладывай.

— Загулял я от Шейлы.

Взгляд отца пришпилил Тома к табурету.

— Сколько раз?

— Один всего.

— Не ври мне.

— Во второй раз испугался, не довел дело до конца.

— Два раза, значит.

— Ну да.

Бармен подошел взглянуть, не надо ли им еще пива, и двинулся дальше, перебросив полотенце через плечо. Отец покосился на Эйлин, а она усердней надавила на карандаш, так что грифель сломался.

— Что за деваха-то?

— В банке работает.

— Вот и скажи ей, что глупость эта закончилась.

— Скажу, Майк.

— Говори сразу — будешь еще дурить?

— Не буду.

В бар зашел новый посетитель. Отец и Том кивнули ему. Сквозняк из открытой двери холодил голые ноги Эйлин. Он пах пролитым пивом и средством для мытья полов.

— Заначку свою вытряхни, — велел отец. — Всю до последнего пенни. Купи Шейле подарок хороший.

— Ага, точно. Так и сделаю.

— До последнего пенни, слышишь?

— Жмотиться не буду.

— Богом поклянись, что это не повторится.

— Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

— Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

— Сказал — кончено.

— И смотри сдуру ей не ляпни, что натворил. Бедняжке и без того с тобой трудно.

— Да, — сказал Том. — Да.

— Обалдуй ты чертов.

— Точно.

— И хватит об этом. Давай еще по одной.

Когда отец шутил, все смеялись, а когда бывал серьезен — все делали строгие лица. Вслух перечисляли его подвиги и душевные качества, как будто не при нем. Половине завсегдатаев он нашел работу сразу по приезде из Ирландии — у Шефера, в универмаге «Мейсис», барменом, десятником или разнорабочим.

Его не называли иначе как Большой Майк. Говорили, что он не чувствует боли. Даже когда он ходил в одной рубашке, из-за ширины плеч казалось, что на нем пиджак, а кулаки у него были размером с детскую голову. Фигурой напоминал пивной бочонок — из тех, что он таскал по две штуки, держа под мышками. Никаким спортом отец не занимался, только физическим трудом, и не мог покрасоваться скульптурными мышцами — просто был по-деревенски крепко сбит. Если застать его в минуту отдыха, он словно уменьшался до размеров обыкновенного человека. А если вам было что скрывать, он вырастал буквально на глазах.

Эйлин, хоть и маленькая, понимала, что больше всего ему нравятся люди, которые не выхлебывают легенды о нем единым глотком пенного напитка, а поначалу ходят вокруг да около, скептически принюхиваясь.

Ей было всего девять, но она обо многом догадывалась своим детским умом. Например, она знала, почему отец не забирает ее после окончания урока, по дороге домой из бара. Это значило бы отнять каждодневную долю своего времени у тех самых служащих в деловых костюмах, что позже других добирались в бар Догерти с Манхэттена, распускали узел галстука, снимали пиджаки, присаживались поближе и начинали разговор. Ему пришлось бы уходить из бара не без четверти шесть, а в половине шестого — и эти пятнадцать минут составляли важную разницу. Эйлин понимала, что для него посиделки в баре — не просто развлечение. Люди могут прийти к нему, когда он им нужен. Еще она понимала, что так же серьезно он относится и к своим обязанностям по отношению к маме.

Они обедали всегда вместе, втроем. Целый день мама убирала и мыла полы в туалетах и офисных помещениях на часовом заводе «Булова», но ровно в шесть обед был на столе, и никаких отговорок. По дороге домой отец поглядывал на часы и все ускорял шаг. Иной раз Эйлин не могла за ним угнаться, и отцу приходилось под конец нести ее на руках. А иногда она нарочно тащилась нога за ногу, чтобы отец ее понес.

Однажды чудесным июньским вечером, за неделю до окончания учебного года — Эйлин тогда училась в четвертом классе, — они с отцом, придя домой, увидели накрытый стол и плотно закрытую дверь в комнату родителей. Отец укоризненно щелкнул по циферблату наручных часов, завел их и поставил заново — по настенным часам над раковиной. Те показывали двадцать минут седьмого. Эйлин еще никогда не видела его таким расстроенным. Видно было, что дело не только в опоздании, а в чем-то еще, ей неизвестном. Она злилась на мать за придирки, а отец как будто совсем не сердился. Он молча, неторопливо ел, вставал из-за стола только налить себе и ей по стакану воды и взять из кастрюли на плите еще тушеной морковки для Эйлин. Потом накинул пальто и вышел. Эйлин постояла у двери спальни, послушала, но открывать не рискнула. За дверью была тишина. Эйлин подошла к двери мистера Кьоу — там тоже ни звука. Вдруг стало страшно. Показалось, что все ее бросили. Хотелось стучаться в двери, колотить кулаками, пока не откроют, но Эйлин понимала, что к маме сейчас лучше не лезть. Чтобы как-то успокоиться, она протерла плиту и кухонный стол — не осталось ни крошки, ни пятнышка, будто мама здесь и не готовила никогда. Эйлин попробовала вообразить, каково всю жизнь быть совсем одной, и решила, что так лучше, чем вдруг потерять близких и остаться в одиночестве. Хуже этого нет ничего.