Но даже знай Кадиш, откуда у него такое имя, он бы не чувствовал, что проклят. В семейной жизни он был вполне счастлив. Верил, что сына ждет блестящее будущее. Да, когда приходилось взбираться на разделительную стену, колени у Кадиша поскрипывали, но он с легкостью приземлялся на другой стороне с едва слышным «оп-ля» и с такой же легкостью смотрел и на собственные перспективы. Доведись ему за прошедшие двадцать пять лет встретиться с Лайлой Финкель, Кадиш сказал бы ей, что отчасти она была права. Жизнь, хоть и тяжелая, оставляла проблеск надежды. Возможно, именно поэтому Кадиш нуждался в сородичах-евреях не больше, чем они нуждались в нем.

Так обстояли дела во времена городских партизан montoneros[9], ERP[10], да и потом, когда был сброшен Онганиа[11]. За эти два десятилетия еврейская община расцвела, обрела новый статус. И Кадиш был убежден: процветание и его не обошло бы стороной, сумей он осуществить все свои планы и замыслы.

Когда к власти вернулся Перон, евреи не сильно насторожились. Тем более все эти годы они думать не думали о том, как они обходятся с Кадишем Познанем. Безусловно, евреи вздрогнули, когда толпа встретила вернувшегося Перона с таким восторгом, что дошло до смертоубийства. Второй его приход был недолгим, но кое у кого в Онсе[12] и Вилья-Креспо[13] все это время тряслись поджилки, а после его смерти два брата в двух больших домах фешенебельного Палермо поняли: дело пахнет керосином.

Перон оставил в Розовом доме танцовщицу, доверил ей страну – и при ее власти все пошло наперекосяк. Пришла пора большой неуверенности, поползли страшные слухи, и у богачей стали закрадываться опасения: а вдруг завистники и всякие недоброжелатели начнут копаться в прошлом? Число трупов росло, но до массовых похорон дело пока не доходило. Скорее это был период раскопок. Сокровенные тайны в Буэнос-Айресе массово раскрывали, и кто-то мог случайно наткнуться и на тебя. Тут дети Общины Благоволения и поняли то, что Кадиш знал всегда: стена, разделяющая два кладбища, не такая уж и высокая. Их охватило отчаяние – надо уничтожить следы, связывающие их с Общиной Благоволения! И они обратились к единственному человеку, который мог им помочь. Они наняли Кадиша Познаня – пусть перелезет через стену на ту сторону кладбища! И стали платить ему большие деньги, чтобы он уничтожил имена и фамилии на надгробиях.

Пато скрючился за надгробной плитой Хецци. Уперся коленями в бурую землю, подпер плечом камень. Обхватил его с боков, подобрался, приготовился – сейчас Кадиш нанесет первый удар. Задача Пато – упершись посильнее, не дать камню упасть.

– Упираться – это ты умеешь, – сказал когда-то Кадиш. – Вот и упрись, на этот раз для дела.

Работа была тонкая. Нельзя допустить, чтобы плита от ударов Кадиша упала. Пато был рад укрыться от отца, пусть и за плитой, потому что находился здесь не по своей воле. Шастать по кладбищу Объединения общин, тащить инструмент, лазить через стену – все это не по нему. Он совершенно не жаждал участвовать в сумасбродных, вздорных и безумных делишках отца. В девятнадцать он, студент университета, изучал социологию и историю – важные науки, которые преподают только там. И мир бандитов, из которого вышел Кадиш, его не интересовал.

Как быть с таким сыном? Видимо, Кадиш поступал верно: Пато здесь, оно и ладно. А что ему остается? На большее Кадиш не рассчитывал. Парень хочет видеть себя крутым и независимым, ему охота быть самостоятельным, а тут тебе отец. Поэтому парню и неспокойно, и стыдно. Пато пытался эти чувства подавить. Да, некоторые отцовские повадки он терпеть не мог, то и дело огрызался, что ни день у них ссоры, но при всем этом, вопреки всему Пато отца любил.

– Давай, – буркнул Пато, плотнее подпирая мраморную плиту. – Давай уже. Чем быстрее разделаемся, тем лучше.

Вот так у Кадиша Познаня всегда – не одно, так другое. Он покачал головой – ничего не попишешь – и сплюнул между могильными холмиками.

– Это труп, – сказал Пато.

– Мы же на кладбище. Где им и быть, как не здесь. – И Кадиш топнул ногой. – Тут под нами еще один.

– Этот совсем другой, – возразил Пато, подсвечивая фонариком. – Посмотри, он лежит, прямо на земле.

– Где? – спросил Кадиш. Одну руку он поднес ко лбу, чтобы лучше видеть в темноте, другой оттолкнул фонарик Пато, отводя луч в сторону. За пятьдесят два года жизни в этом городе Кадиш научился при надобности быть незрячим – слепота его была такой же острой, как и зрение. Если где-то маячила неприятность, он ее не замечал.

Они сбили имя Двух Ножей, само надгробие не тронули. Перелезли через стену и пошли домой. От Пато всего-то и требовалось, чтобы он шел по прямой. Так нет же, он свернул к могилам, мимо которых они не проходили, и вдобавок размахивал фонарем. Кадиш был готов задушить сына – и пусть, прости господи, рядом с первым останется второй труп.

Пато направил луч фонаря прямо на тело. Склонился было над ним, но Кадиш схватил сына за шиворот.

– Хочешь его пощупать? – спросил Кадиш. – Отпечатки пальчиков на нем оставить, да? А потом объяснять, что это нас сюда принесло посреди ночи? Вижу не хуже тебя – убили. Но даю голову на отсечение, Пато, – убийцы поблизости нет. Хочешь, чтобы мы на эту роль записались добровольно? Все будут только рады.

Вот почему Кадиш и не хотел ничего видеть, не хотел подходить к трупу. Одно дело – глянуть издалека, а стоять прямо над этим горемыкой – совсем другое.

Это был молодой парень, он лежал на спине, без рубашки. Ноги – у одного надгробия, голова – у другого. Горло перерезано, тело уже обескровлено. Рядом ни капли крови.

– Его сюда откуда-то перенесли, – сказал Пато.

– Понятно, что он не своими ногами пришел. Ты что думаешь, они из земли вылезают, как тюльпаны? Их убивает полиция, потом выкидывает, а в газетах печатают всякую хрень. Трагедия, что тут скажешь. А теперь – домой. – Кадиш бесшумно заскользил между могил. Пато не шевельнулся. – Стоять здесь – хуже в Буэнос-Айресе места не найти.

– Для нас с тобой – стоять, – заметил Пато. – А для этого парня – лежать. – Он поднял фонарь и высветил на могильных плитах еврейские звезды, выгравированные руки и даты по еврейскому летоисчислению.

– Предлагаешь оттащить его к машине, а потом выбросить в Помпее?[14] Такой у тебя план? Поверь отцу, – сказал Кадиш, – если они начнут резать глотки евреям, заметать следы никто не подумает.