Словно пара лебедей, забытых на озере.

За синей униформой медленно тикают часы, вокруг цифры семь. В этот раз Маленькая так хорошо выспалась…

Большая пьет свой кофе. Суперчерный, разумеется.

– Ты еще больше похудела, да? Не знаю, понимаешь ли ты, но если так и дальше пойдет, станешь совсем прозрачной. Смахиваешь на ту анорексичку, что перерезала себе вены в ванне. Те же волосы, те же глаза… Впечатляет. В общем, эту мы спасли.

Маленькая лепечет:

– Тем лучше.

Большая отхлебывает глоток, усмехается.

– Ладно, который час? На самом деле тяга к самоубийству неизлечима, если понимаешь, что я хочу сказать.

Ее лицо портят широкие пурпурно-фиолетовые круги под глазами, но розовые щеки выпирают, как резиновые мячики.

– Пожевать ничего не найдется?

Маленькая намазывает ей сухари вместо тартинок, потом смотрит, как она ими хрустит. Ей кажется, что в глотку Большой набилось целое полчище грызущих и гложущих тараканов.

– Ну как вообще, сестренка? Что новенького?

– Ничего. Ничего особенного.

Маленькая выпивает стакан воды, словно чтобы смыть насекомых в глотке сестры.

– Если честно, выглядишь ты – прямо жуть. Хочешь, я тебя накрашу? Франк мне недавно кое-что показал.

Большая вытягивает руку.

– Немного румян, вот сюда…

Маленькая пятится, натыкается бедрами на раковину.

Франк – бальзамировщик, гримирует покойников. Она предполагает, что Большая спит с ним, но отгоняет эту мысль, как муху. А та вдруг делается ласковой и говорит елейным голосом:

– Если я так говорю, то только ради тебя. Ты меня беспокоишь… Боюсь, как бы ты не заболела.

– Со мной все очень хорошо, правда. Не надо беспокоиться.

– А что ты делаешь целыми днями? Клянусь, не понимаю.

– Занимаюсь всякими делами.

– Не хочешь опять поработать? Ничего с тобой не случится, если высунешь нос наружу… Нет. Ничего плохого.

Большая читает ее мысли, и насмешливая ухмылка прорезает ей лицо.

– Я имею в виду, что счастье, что несчастье – один черт. Сама знаешь, как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло!

Ее сестра втягивает в себя черную дыру своего кофе и плюхает белую чашку на край стола.

Маленькая боится, как бы та не упала, но не делает ни малейшего жеста, чтобы уберечь свой дом от хаоса. Шаткое равновесие словно сопротивляется – одно из тех микрочудес, благодаря которым мы держимся на ногах.

– Надо рискнуть, цыпа. Не собираешься же ты сидеть на попе ровно всю свою жизнь и смотреть, как ногти растут…

– Мне и так хорошо.

– Врешь. Никто не может так жить.

Большая задумывается.

Нет – о нет! Пожалуйста, нет…

Маленькая хотела бы остановить этот мозг, нажав на какую-нибудь кнопку. Наверняка ведь там есть какая-нибудь, спрятанная под черной шевелюрой, соединенная с его корой.

– У меня идея!

Маленькая ненавидит, когда большую осеняют идеи.

– Вот увидишь, все будет супер. Я разузнаю. И в следующий раз возьму нам круассаны. Или слойки с яблоками.

Когда ее сестра наконец уходит, Маленькая моет пол, не жалея воды. Вдавленная в пол подошвой беловатая жевательная резинка не хочет отлепляться.

В кафе светящаяся диорама изображает зеленый водопад какого-то амазонского оттенка, радио разматывает ленты слащавой музыки, посыпая кресла сахаром. Пара старичков очень влюбленного вида надувается красным, будто это виноградный сок; группа смеющихся подростков, уткнувшись носами в свои смартфоны, смотрит видео.

Она ждет целую вечность, пока у нее примут заказ, хотя в зале почти пусто. Официантка делает вид, будто так и надо, ее тяжелые ноги затянуты в эластичные чулки.

Маленькая вытягивается на спине и, устроившись поудобнее, достает из-под подушек своего плюшевого кролика. Наконец, закрывает веки и ждет прошлое.

«Давай вести себя так, будто ничего не случилось».

Идея Большой – ее первая грандиозная идея. Настоящий успех…

В том году их мать носила золоченые босоножки с крашеными деревянными каблуками; она оставляла их при входе в кухню, и на них блестело солнце, пробивая прямо в полу широкий световой колодец.

Закрыв глаза, Маленькая словно видит фильм о детстве: яркие платья под выцветшим серым халатом, когда Мама возвращалась с автомобильного завода, пока тот не закрылся и она туда уже не вернулась. На губах, накрашенных земляничной помадой, появляется улыбка, слышатся песенки, которые она напевала вполголоса, и плоские тарелки приглушенно звякают на клеенке с зелеными яблоками «Гренни Смит».

Говорят, что воспоминания стираются, лица бледнеют, расплываются, кажется, будто и память растворяется во времени. Но Мамин образ остается четким, словно отпечатанный каленым железом, – босоногая Красавица, сидящая в кресле с книгой на коленях.

А потом ее глаза снова открываются.

– Алло?

Большая.

– Этой ночью трижды подыхали. Я снимаю шины как королева!

Иногда она пытается себя успокоить, говорит себе по кругу: когда-нибудь мне повезет, когда-нибудь мне повезет, когда-нибудь мне повезет.

Быть может, у человеческих существ ограниченный запас счастья, что-то вроде батарейки? Ее хватает ненадолго, а потом заряд иссякает. Но ее-то батарейка совсем неиспользованная, значит, однажды ей повезет. В Бога она не верит, это всего лишь логика: нельзя же вечно натыкаться на одно и то же.

Когда Большой исполнилось восемнадцать, она ушла из детского дома. Маленькой пришлось ждать еще два года, но, когда она осталась там одна, все пошло гораздо лучше: она заговорила по-настоящему, уже не ограничиваясь простыми «да» или «нет», сказанными шепотом, потому что надо же отвечать время от времени, если не хочешь угодить в психиатрическую больницу. В то время у нее даже завелась подруга, девочка с красно-рыжими волосами, растрепанными на английский манер. Вьолет Воль – о таком имени можно только мечтать, бабочка и цветок воедино[1]. Вьолет никогда не упрекала ее за то, что она такая молчунья: им хватало того, что обе устраивались на крыльце и рассматривали прохожих из-за высоких кованых решеток. Они составляли странную пару: Маленькая сидела прямая, как зубочистка, а Вьолет томно раскидывалась на ступенях, словно плакатная красотка пятидесятых. Им незачем было говорить, чтобы сказать друг другу кучу всякой всячины; довольно было сидеть там вместе, глядя прищуренными глазами в одну сторону.