впереди, обещавшей быть яркой и захватывающей. Невольно повинуясь магическому притяжению когда-то знакомого до каждого кустика места, а также элементарному любопытству, Паша́ достал из бардачка ручной фонарь, закрыл автомобиль и, пройдя через ворота, медленно побрел вглубь территории лагеря по вымощенной бетонной плиткой дороге с пробивающейся сквозь швы густой травой.

Сделав не более двадцати шагов, он обратил внимание на все еще различимые в матовом свете луны очертания футбольного поля с покосившимися остовами ворот и тремя высокими флагштоками, на которых когда-то гордо реяли флаги с символиками детско-юношеских спортивных школ и ГТО. Теперь сложно было поверить в жаркие баталии за контроль над черно-белым мячом, разворачивающиеся на этом заросшем бурьяном клочке земли. Павлу Сергеевичу сразу вспомнилась здешняя атмосфера лета тысяча девятьсот восемьдесят шестого года во время проходившего в Мексике мундиаля, когда пионерлагерь охватила футбольная лихорадка. Будучи полузащитником команды старшего отряда, тринадцатилетний Павлик звезд с неба не хватал, но все же забил в турнире два гола и сделал массу результативных передач лучшему нападающему первой смены Артему по прозвищу Марадона, которого больше нет среди живых, как и самого́ прославленного аргентинца. В пору детского очарования жизнью уход из нее какого-нибудь сверстника представлялся Павлику делом неслыханным и даже мифическим, наподобие Армагеддона. С годами почивших людей одного с ним возраста становилось все больше, и потому мистический страх перед смертью сменялся вполне прозаическим осознанием хрупкости собственного существования, что время от времени выливалось в тревогу за свое здоровье на грани ипохондрии. Теперь же он внезапно ощутил себя на территории огромного некрополя, невольно представив здешние заброшенные объекты в виде усыпальниц, где упокоился удивительный мир всех трех летних смен, отчего суеверный страх вновь заявил о себе через много лет.

Пройдя мимо темнеющего слева от дорожки приземистого медицинского пункта с разрушенным бетонным крыльцом, Павел Сергеевич стал приближаться к самому большому зданию лагеря — главному корпусу, в котором располагались актовый зал, радиорубка, кабинет директора, библиотека и всеми любимая столовая. Пятиразовое питание в виде завтрака, обеда, полдника, ужина и так называемого сонника с лихвой восполняло активно растрачиваемую на лоне природы энергию, а во время стандартного медосвидетельствования под занавес смены у большинства ребят отмечалась прибавка в весе, что в ту приснопамятную пору являлось лучшим свидетельством эффективности воспитательно-оздоровительного учреждения. На мгновение Паше́ почудилось, будто темные очертания главного корпуса источают многоцветный букет советского общепита из запахов вареной свеклы, картофельного пюре, жареной рыбы, тушеного мяса, рассольника, щей и неизменного компота из сухофруктов. На память тут же пришла шутливая речовка шагающего в соответствии с расписанием на прием пищи отряда:

Раз, два, мы не ели!

Три, четыре, есть хотим!

Открывайте шире двери,

А то повара съедим!

А затем и поварят –

Всех подряд, всех подряд.

Не дадут нам чайника,

Мы съедим начальника,

А вожатых на закуску

Это будет очень вкусно!

Прямоугольная площадь перед главным корпусом была центральным местом лагеря, где проводились поднятие и спуск флага смены, торжественные линейки, а в хорошую погоду концерты самодеятельности и вечерние танцы. Обходя ее по периметру, Павел Сергеевич сделал парочку актуальных для дискотек восьмидесятых танцевальных движений с естественной пластикой находящегося вдали от посторонних взоров человека. Когда-то именно здесь при их помощи Павлик пытался произвести впечатление на одну белокурую особу с холодной красотой правильных черт лица, каковую предпочитали изображать на позднесоветских плакатах о счастливом пионерском детстве. Однако по иронии судьбы оказался в зоне особого внимания невзрачной Настеньки из отряда средней возрастной группы, прослывшей ябедой вследствие своего неуемного стремления докладывать пионервожатым и воспитателям о злостных нарушителях лагерного порядка. Уже позже, в девяностые годы, двадцатиоднолетний Павел неожиданно для себя самого ненадолго сошелся с похорошевшей к своим девятнадцати годам Настей, и всякий раз в моменты близости старался пожестче отшлепать ее по ягодицам, приговаривая при этом с наигранной злостью:

— Это тебе, мелюзга, за то, что стучала на нас!

— Ай-ай! Хватит, прекрати! Я больше так не буду! — визжала слишком сознательная в недавнем прошлом пионерка, познавая через боль новые грани сладострастия.

В такие мгновения разгоряченный Павел представлял свою партнершу в парадной форме для торжественных линеек и отутюженном красном галстуке, еще сильнее распаляясь перед быстро надвигающейся кульминацией соития. Вообще видимо потому, что первые эротические переживания пришлись на пору его пионерского детства, большинство сексуальных фантазий Павла Сергеевича в последующей жизни так или иначе были связаны с атрибутикой и ритуалами организации юных ленинцев, из-за чего во время скандалов с супругой он нередко слышал оскорбительное слово «извращенец».

Массивные двери главного корпуса валялись на крыльце, сорванные с петель какими-то вандалами. Войдя в вестибюль, Паша́ включил ручной фонарь, выхватив из тьмы направленным лучом фрагмент мозаичного панно во всю стену напротив входа. Он хорошо помнил это идиллическое изображение неведомого советского художника-монументалиста, на котором взявшиеся за руки дети разных рас шествуют по земному шару с искрящимися радостью лицами. С минуту Павел Сергеевич стоял без движения, словно стал свидетелем чудесного явления давно утерянной иконы, осенявшей лучшие мгновения его прошлой жизни, после чего с фонариком наперевес направился в актовый зал, осторожно ступая по оторванной от бетонного пола плитке.

В самом большом наряду со столовой помещении здания ближе к сцене обнаружился один единственный ряд кресел, отчего оно больше напоминало крытую спортивную площадку. Увидев места для сидения, Паша́ вспомнил о своей усталости и вскоре, не смахивая пыль, опустился в одно из них, намереваясь немного отдохнуть в гробовой тишине темного пространства. Пробежав по посеревшему от времени полотну киноэкрана лучом, Павел Сергеевич выключил ручной фонарь, после чего вытянул вперед ноги и закрыл глаза. Пришедшая практически сразу же приятная расслабленность волнами расходилась по всему телу, а в голове тем временем один за другим возникали обрывочные эпизоды из собственного пионерского отрочества, заботливо очищенные памятью от сопутствующего любой поре жизни негатива. Иногда возникали картины под завязку заполненного шумными обитателями лагеря еще совсем нового актового зала, где проводились собрания, викторины и пару раз за смену демонстрировались вышедшие из проката фильмы. Явственно вспомнилась атмосфера дождливого летнего вечера, когда именно здесь ему довелось в третий раз посмотреть советский боевик «Пираты двадцатого века», из-за чего Паше́ даже стало казаться, будто за спиной раздается тихий стрекот кинопроектора. Вскоре послышалось и шипение старой кинопленки, каковое бывало на первых секундах советских сеансов, еще