Ильича Мурадели:

– А ведь вы, Вано, не композитор!

Мурадели обиделся:

– Это почему же я не композитор?

– Да потому, что у вас фамилия такая. Вместо «ми» у вас «му», вместо «ре» – «ра», вместо «до» – «де», а вместо «ля» – «ли». Вы же, Вано, в ноты не попадаете.

Как-то начальник ТВ Лапин спросил:

– Когда же вы, Фаина Георгиевна, засниметесь для телевидения?

– После такого вопроса должны были бы последовать арест и расстрел, – резюмировала Раневская.

Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.

– И что же здесь изображено? – интересуются зрители.

– Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.

– И где же здесь море?

– Оно уже позади.

– А где евреи?

– Они уже перешли через море.

– Где же тогда египтяне?

– А вот они-то скоро появятся! Ждите!

В другой раз Лапин спросил ее:

– В чем я увижу вас в следующий раз?

– В гробу, – предположила Раневская.

А Пырьев?! Я снималась у этого деспота в «Любимой девушке». «Любимую», разумеется, играла Ладынина, из меня делать «любимую» никто никогда не пробовал. И что же? В последний съемочный день он мне говорит:

– Фаина Георгиевна, я надеюсь на нашу дальнейшую совместную работу.

И думаете, случайно я выпалила в ответ:

– Нет уж, дорогой Иван Александрович, я теперь вместо пургена буду до конца дней моих пить антипырьин, чтобы только не попасть еще раз под ваше начало!

Боже, меня пригласил на встречу сам Немирович – Данченко! Я пришла в его кабинет, с волнением ступая по мхатовским сукнам фойе и коридоров, сидела перед ним в кресле, любуясь его необыкновенной бородой. Знаете, что в ней было необыкновенного? Только не смейтесь! Она на самом деле светилась! От нее исходило сияние. Перевернутый нимб – не над головой, а под подбородком, как слюнявчик у ребенка.

Актер – не профессия, а диагноз… Учиться быть артистом нельзя. Можно развить свое дарование, говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актера.

Кто-то заметил: «Никто не хочет слушать, все хотят говорить». А стоит ли говорить?

Я не знаю системы актерской игры, не знаю теорий. Всё проще! Есть талант или нет его!

Сегодня была у Щепкиной-Куперник, которая говорила о корректоре, который переделал фразу «…на камне стояли Марс и Венера» в «Маркс и Венера».

Певице Елене Камбуровой:

– У вас такой же недостаток, что и у меня. Нет, не нос – скромность!

Стук в дверь. Утро раннее, очень раннее. Вскакиваю в ночной рубахе.

– Кто там?

– Я, Твардовский. Простите…

– Что случилось, Александр Трифонович?

– Откройте.

Открываю.

– Понимаете, дорогая знаменитая соседка, я мог обратиться только к вам. Звоню домой – никто не отвечает. Понял – все на даче. Думаю, как же быть? Вспомнил, этажом ниже – вы. Пойду к ней, она интеллигентная. Только к ней одной в этом доме. Понимаете, мне надо в туалет…

Глаза виноватые, как у напроказившего ребенка. Потом я кормила его завтраком. И он говорил: почему у друзей всё вкуснее, чем дома?

Много я получала приглашений на свидания. Первое, в ранней молодости, было неудачным. Гимназист поразил меня фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии, а тулья по бокам была опущена и лежала на ушах. Это великолепие сводило меня с ума.

Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась «Витаминчик», другая – «Куда смотрит милиция?». Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: «Я вижу, что юмор вам недоступен».

Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца.

Среди моих бумаг нет ничего, что бы напоминало денежные знаки. Долгов – две с чем-то тысячи в новых деньгах. Ужас. Одна надежда на скорую смерть.

Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера!.. Торгуют душой, как пуговицами.

Сняли на телевидении. Я в ужасе: хлопочу мордой. Надо теперь учиться заново, как не надо.

Иногда приходит в голову что-то неглупое, но и тут же забываю это неглупое. Умное давно не посещает мои мозги.

Просящему дай Евангелие. А что значит отдавать и не просящему? Даже то, что нужно самому?

Куда эти чертовы деньги деваются, вы мне не можете сказать? Разбегаются, как тараканы, с чудовищной быстротой.

…Весна в апреле. На днях выпал снег, потом вылезло солнце, потом спряталось, и было чувство, что у весны тяжелые роды.

Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».

О том времени, когда начали выдавать паспорта:

– Можно было назвать любую дату – метрик никто не требовал. Любочка[2] скостила себе десяток лет, я же, идиотка, только год или два – не помню. Посчитала, что столько провела на курортах, а курорты, как известно, не в счет!

Мне попадались люди, не любящие Чехова, но это были люди, не любившие никого, кроме самих себя.

У всех есть приятельницы, у меня их нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

Ночью болит все, а больше всего – совесть.

Говорят, черт не тот, кто побеждает, а тот, кто смог остаться один. Меня боятся.

Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд.