class="p1">– Пушкин – сама музыка. Не надо играть Пушкина… Пожалуй, и читать в концертах не надо. А тем более – танцевать. И самого Пушкина ни в коем случае изображать не надо. Вот у Булгакова хватило такта написать пьесу о Пушкине без самого Пушкина.

Фаина Георгиевна Раневская так много курила, что врачи отказывались понимать, как и чем она дышит. Они спрашивали об этом у Раневской, на что она неизменно отвечала: «Я дышу Пушкиным…»

– Любовь к Толстому во мне и моей матери. Любовь и мучительная жалость к нему и к Софье Андреевне. Только ее жаль иначе как-то. К ней нет ненависти. А вот к Н.Н. Пушкиной… Ненавижу ее люто, неистово. Загадка для меня, как мог он полюбить так дур-р-ру набитую, куколку, пустяк…

– Когда мы начинали с Ахматовой говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась другая: воздушная, неземная. Я у нее все расспрашивала о Пушкине. Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: «Пушкин так не стоял».

Однажды Раневской позвонил молодой человек, сказав, что работает над дипломом о Пушкине. На эту тему Раневская была готова говорить всегда. Он стал приходить чуть ли не каждый день. Приходил с пустым портфелем, а уходил с тяжеленным.

Вынес половину библиотеки. Она знала об этом.

– И вы никак не реагировали?

– Почему? Я ему страшно отомстила!

– Как же?

– Когда он в очередной раз ко мне пришел, я своим голосом в домофон сказала: «Раневской нет дома».

Мальчик сказал:

– Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои.

– Прелесть, – передавала услышанное Раневская. После глубокого вздоха она продолжила: – Но боюсь, что мальчик все же полный идиот.

В Одессе

Во время гастролей Театра им. Моссовета в Одессе кассирша говорила:

– Когда Раневская идет по городу, вся Одесса делает ей апофеоз.

Во время гастрольной поездки в Одессу Раневская пользовалась огромной популярностью и любовью зрителей. Местные газеты выразились таким образом: «Одесса делает Раневской апофеоз!» Однажды актриса прогуливалась по городу, а за ней долго следовала толстая гражданка, то обгоняя, то заходя сбоку, то отставая, пока наконец не решилась заговорить:

– Я не понимаю, не могу понять, вы – это она?

– Да, да, да, – басом ответила Раневская. – Я – это она!

В Москве можно выйти на улицу одетой как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение – это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» – ибо в бедность никто не верит.

На улице в Одессе к Раневской обратилась прохожая:

– Простите, мне кажется, я вас где-то видела… Вы в кино не снимались?

– Нет, – отрезала Раневская, которой надоели уже эти бесконечные приставания. – Я всего лишь зубной врач.

– Простите, – оживилась ее случайная собеседница. – Вы зубной врач? А как ваше имя?

– Черт подери! – разозлилась Раневская, теперь уже обидевшись на то, что ее не узнали. – Да мое имя знает вся страна!

Про домработницу Лизу

Раневская часто показывала, как Лиза, готовясь к свиданию, бесконечно звонила по телефону своим подругам: «Маня, у тебе бусы есть? Нет? Пока. Нюра, у тебе бусы есть? Нет? Пока».

– Зачем тебе бусы? – спрашивает Фаина Георгиевна.

– А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы в кино сидим, – отвечала та.

Когда замужество наконец состоялось, Раневская подарила ей свою только что купленную роскошную кровать – для продолжения Лизиного рода.

А сама так до конца жизни и спала на тахте.

Лиза (домработница) была крайне решительна в вопросах быта. Однажды Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский говорок Лизы, разговаривающей по телефону:

– Это дезинхфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Меня заели клони!

Иногда Фаина Георгиевна садилась на вегетарианскую диету и тогда становилась особенно чувствительна.

В эти мучительные дни она спросила:

– Лизочка, мне кажется, в этом борще чего-то не хватает?

Лиза ответила:

– Правильно, Фаина Георгиевна, не хватает мяса.

О Качалове

В жизни я любила только двоих. Первым был Качалов. Второго не помню.

Качалов спросил меня после одного вечера, где он читал Маяковского, – вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает:

– Вы обомхатили Маяковского.

– Как это – обомхатил? Объясни.

Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.

Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью…

Немирович предложил мне работать во МХАТе.

– Вы можете подумать, дорогая. Я понимаю, приглашение в наш театр способно изменить всю жизнь актрисы, – сказал он.

– Что тут думать, – выпалила я. – Я согласна, конечно. Согласна!

И, прощаясь, когда Немирович поцеловал мне руку, проникновенно произнесла:

– Спасибо, спасибо вам, Василий Петрович! Этого дня, Василий Петрович, я никогда не забуду!

А наутро секретарь Немировича мне сообщила:

– Приказ о вашем зачислении в труппу Художественного театра Владимир Иванович отложил.

Отложил, увы, навсегда.

– Фаина, объясни, почему ты назвала Владимира Ивановича Василием Петровичем, – удивился Качалов, когда я поделилась с ним своим горем. – Ну, Василием – это я могу понять: ты в это время думала обо мне, как мы вместе выйдем в «Вишневом саде». Но откуда взялся Петрович? Еще один роман?!

Роман со МХАТом, о котором я мечтала, не получился.

Про глупость и дураков

Многие жалуются на свою внешность, и никто – на мозги.

У нее много серого вещества в голове, но это не мозг, а