Гизела слегка вздохнула. Нечасто она позволяла себе жаловаться на судьбу, но иногда просто нельзя было удержаться, чтобы не сравнить свою жизнь с тем, как живут другие девушки ее возраста. Через три месяца ей исполнится двадцать один год, она станет совершеннолетней. От этой мысли ее губы слегка сжались в пренебрежительной усмешке. Что принесет ей совершеннолетие? Дни, заполненные тяжелой работой, месяцы рабства, годы заточения, когда нельзя никуда вырваться, нельзя делать то, что хочешь! Почему мачеха так ненавидит ее? Как Гизеле хотелось знать ответ! Однажды она так прямо и спросила леди Харриет.

– Ненавижу? – переспросила Харриет Мазгрейв. – Мне не за что ненавидеть глупую грязнулю вроде тебя. С какой стати? Ты не стоишь того, чтобы тебя ненавидеть, моя дорогая. Ты слишком глупа, некрасива и ничтожна, чтобы я чувствовала к тебе что-нибудь, кроме раздражения.

Слишком глупа и ничтожна! Слова ужалили, потому что – как не раз признавалась себе Гизела – это была правда. А какой еще она могла быть? Леди Харриет пилила ее день-деньской. И пусть она сколько угодно утверждает, что не питает к ней ненависти, но Гизела-то знает, что так оно и есть. Да и отец давно уже отказался от всяких намерений хоть как-то ее защитить. Теперь он даже не пытался спорить со своей второй женой. Вместо этого, когда не охотился, он пил, достигая того блаженного состояния, при котором можно придать полному забвению ворчливые голоса, женские ссоры, бедность – все то, что причиняет тревогу и беспокойство.

– Папа, зачем ты так много пьешь? – спросила как-то Гизела, когда однажды, по счастливой случайности, они оказались одни в доме и у отца было хорошее настроение.

– А что еще остается в жизни мужчине, который состарился? И слава господу, у твоего деда хватило здравого смысла заложить отличный винный погреб, – ответил он.

– Но тебе вредно, папа.

– Мне полезно найти общий язык и с Богом, и с людьми, – ответил он. – А после двух бутылок этого портвейна, уверяю тебя, Гизела, я с самим дьяволом помирюсь.

Что касается леди Харриет, то она не так легко удовлетворялась подобными объяснениями. Иногда от их ссор дрожали и раскачивались светильники над головой. В такие вечера Гизела предпочитала пораньше пробраться к себе в спальню, чтобы не слушать их резкие голоса, выкрикивающие оскорбления друг другу.

– Ты – жалкий пьяница, – визжала как-то леди Харриет Мазгрейв, когда отец обвинил ее в неверности. – Думаешь, мне приятно сидеть здесь и смотреть, как ты надираешься? Я молода и хочу радоваться жизни, хочу веселиться. Не для того я вышла замуж, чтоб быть сиделкой старика.

Гизела не разобрала, что ответил отец, но на следующий вечер, вернувшись с охоты, он напился до бесчувствия в курительной комнате, пока Харриет флиртовала в гостиной со своим очередным молодым кавалером.

С каждым годом Харриет все труднее и труднее удавалось завладеть чьим-либо вниманием. Да она никогда и не была привлекательной: грубые, резкие черты лица, желтоватый цвет кожи и фигура, которую одна сварливая старая сплетница описала как «фонарный столб с талией». Она была пятой дочерью в семье мелкопоместных дворян старинного рода, и ей трудно было найти себе мужа. Вдовец – сквайр Мазгрейв – был для нее последним шансом. Не было никаких сомнений, что она любила его, когда выходила замуж. Впрочем, она полюбила бы любого другого, кто только бросил в ее сторону взгляд.

Но замужество не принесло ей пылкой, вечной любви, которой она жаждала всей душой и телом. Она не любила охоту, так как боялась лошадей, и презирала самозабвенную преданность ее мужа и почти всех мужчин в округе этому увлечению, казавшемуся ей просто смешной тратой времени. Она принадлежала к тому типу женщин, кто хочет быть центром всеобщего внимания. Поэтому она так и не смогла простить сквайру, что он вернулся к охоте, как только закончился медовый месяц, и предпочитал проводить большую часть дня в компании своих лошадей, а не рядом с ней.

Харриет невзлюбила Гизелу с того момента, как впервые взглянула на нее. Причина такой нелюбви была до сих пор непонятна девушке – то ли из-за ее природной скромности, то ли из-за забитости.

Аллея, ведущая к Грейнджу, была длинной и заросшей. Массивные дубы, растущие вдоль нее, роняли капли дождя на усыпанную гравием дорогу со стоячими лужами, которые множились из-за того, что дорогой давно никто не занимался; по траве по обе стороны расползлись заросли шиповника и ежевики.

Когда вдали показался дом, можно было сразу заметить, что ему тоже не помешал бы ремонт. Краска вокруг окон облупилась, несколько стекол на фасаде были с трещинами или вообще отсутствовали, каменный портик обвалился. По красной кирпичной стене дома вскарабкался безо всякой опоры плющ; от всего строения веяло обветшанием и разрухой.

Гизела, однако, настолько привыкла к своему дому, что не находила ничего особенно плохого в его внешнем виде. Утренний дождь дочиста вымыл крыльцо, так что оно даже лучше смотрелось, чем обычно; правда, на скобах для чистки сапог осталась засохшая грязь, и несколько собак уже успели наследить, пробежав по ступеням и натертому полу прихожей.

В большой и темной прихожей обшитые дубом стены были увешаны портретами Мазгрейвов, живших еще при Карле II. В доме стоял нестерпимый холод. Огонь не разожгли, хотя кто-то швырнул охапку дров в огромный открытый камин. Гизела вздохнула. Стоит ей уйти – всегда одно и то же. Джеймс ни на что не годен. Чуть ли не полудурок, но где еще они могли бы найти такого дешевого лакея? Хилл, дворецкий, уже давно не работник. Ему вот-вот стукнет семьдесят пять. Он и так почти ничего не видит и не слышит. Единственное, на что он способен, – принести бутылку вина, которую требовал отец, едва переступив порог дома. Гизела подозревала, что, прежде чем перелить вино в графин, старик прикладывался к бутылке, а потом утром допивал остатки.

Девушка сняла накидку, бросила ее на стул и присела перед камином, чтобы разжечь огонь. Тут же с лестницы донесся голос:

– Это ты, Гизела?

Гизела не знала, что делать. Так почти инстинктивно засомневался бы любой человек, который не хочет отвечать и надеется, вопреки всему, что, может быть, его не заметят.

– Гизела!

Голос был резким и очень пронзительным.

– Да.

– Я так и думала, что не ошиблась, услышав шаги. Почему ты сразу не ответила? Где ты была?

– В Таусестере. Вы знаете, выполняла поручение.

– Ну так что? Почему ты задержалась? Сейчас же ступай наверх. Ты мне нужна.

– Я только хотела разжечь огонь.

– Оставь это. Иди сюда.

Гизела поднялась с колен, отряхнула пыль с юбки, и в ту же секунду перед ее мысленным взором неожиданно промелькнула картина: незнакомец в лавке шорника с королевским достоинством и гордостью медленно ступает по деревянному полу.

«Как бы он поступил на моем месте?» – подумала она и сразу поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не оказался бы в таком положении, во всяком случае, не потерпел бы его. Он нашел бы выход, противостоял бы своим недругам благодаря силе воли и характеру.