с треском сталкивая бильярдные шары, проверяя, произведёт ли взрыв совмещение двух абсолютных антиподов.

– Ну они же… – я едва лишь вздрагиваю.

– Да, – радуется он, не давая перевести дыхание, – материя и антиматерия, антимиры. Один – хтонический дух, восславляющий вышнее. Другой – дух стиля, языком языка фиксирующий мимолётное… Как совсем сбрендивший под старость Иудушка Головлёв – антипод Дон Кихота. Но это всё литведческая хрень. А вообще – о девочках.

Тут у меня в глазах мелькает смутная тень файла, который был на дискете рядом с романом, но такое не забудешь – «Лолита», Достоевский и Набоков. (Всё же не Платонов?!.)

– Понятно. Но, если честно, не очень…

– Ну… вот у Набокова Долорес, – нарочито простецки говорит он, будто декламирует детские стишки, – а Достославный, ясно, тоже был этой тематики не чужд… Ну тот, со своим «чистым искусством», у него и содрал. Как вирус и антивирус. Причём антивирус, выходит, создан раньше вируса. С набоковских позиций антивирус, анти-ребус… Короче, группа «Тату» forever!

Причём тут «Тату»? – внутренне пожимаю плечами.

– Подожди, а как же тебе в универе разрешили писать об этом?!

– Да вот не столь уж и разрешили… Научное сообщество противоборствует, приходится всячески отстаивать… своих девочек.

– Нравится вам Набоков? – осторожно интересуюсь, вопрос этот для меня важен.

– Всё меньше. Платонов-то намного круче, – как будто иронизирует, но ответ верный! – А уж об антивирусе Достоевского я вообще молчу.

Забавно! И как-то загадочно даже. Многозначительно молчу и жду, что скажет дальше. Курить я бросила.

Наконец-то спрашиваю о романе.

– Да тоже о девочках… Но предупреждаю: это круче чем Лимонов! – заявляет он вновь, наконец-то закуривая, улыбаясь, вглядываясь теперь открыто – в меня.

Заявление – зашатаешься, а скромность – врождённая…

Я опять соображаю: когда он зашёл, то приметил у меня на столе его книжку.

Вдруг вспоминаю Вику с её «викторианской» культурной продвинутостью – нарочитые её фотки в стиле «Пусть мы менты, но ментально не тупы». Когда она ещё моталась поближе, с собой она, пока на невзрачные эти наши пляжи, демонстративно, чтоб попали в кадр, таскала книжки – то пелевинские картонки, то сорокинские дерьмографии… Потом уже пошли слоны, индусы, леопарды, немыслимые храмы в непроходимых джунглях, учителя, ашрамы, носороги, единороги… – короче, совсем уже без текста. А тогда всё даже «что-то умное» постоянно пыталась мне написать: I’m thrilled, в восторге, мол, от того-то, потом от того-то, от Сенчина уже и Елизарова. Я отшучивалась: современную я не читаю, здесь я совсем винтажница и круче всех викторианка, но ЭВЛ – это другое…

Он даже откинулся на спинку стула, приобняв её рукой с дымящейся сигаретой, – жест экспансии и благородства. Но через полминуты, стряхивая пепел, заёрзал, ссутулился на краю стула. В глазах – ни тени похвальбы или столь же привычного желания «рассказать анекдот», «навешать лапши» – как будто он о чём-то далёком и мифически давнем нечаянно вспомнил и теперь вдруг это увидел в отсвете простого бокала. Уж и не знаю, что со мной, но я верю – и его словам, и его жестам.

Улыбаюсь и разглядываю его руки: они тонкие и красивые. Думаю: наверное, такие и должны быть у гениев, и не только у музыкантов. И какой там Лимонов! «Мне бы только смотреть на тебя…»

Что я ему кое-как отвечала, я даже и не помню. Недомогание моё он, видимо, заметил, но, поскольку мы были едва знакомы, сделикатничал, промолчав и сократив время свидания. Выпил один бокал, а я от своего маленького едва отхлебнула.

О моём дне рождения в этот день он так и не узнал.

* * *

За рекой садилось солнце. Хотелось разогнаться и полететь прямо к уходящему в неведомые глубины оранжевому шару – так убийственно красив был этот закат.

Асфальтовая дорога всё же оказалась не очень ровной, и велосипед, подскакивая на выбоинах, звенел всеми своими деталями. «Как бы не угробить его тут», – пронеслось у меня в голове, и тут же, в нескольких метрах впереди, показалась широкая просёлочная дорога, уходящая от магистрали в сторону леса, и я сползла на неё.

С этой дороги вскоре свернула на внятную одноколейную тропку, ведущую по обочинам полей к подлеску. Поначалу ехать среди лопухов и чертополоха, клёнов и орешника было легко и прикольно – велик всё же и для езды по пересечённой местности. Как ни странно, у меня без особых усилий получалось, не сбавляя скорости, лавировать меж обступающих с обеих сторон зарослей, приятно чиркающих и бьющих по ногам и крыльям – подсохшие, как бы ощутимо горькие, репейник, полынь, цикорий (Жанка пьёт его «от похудания»), кустистые ромашки с полуоблетевшими лепестками (только мои любимые не аптечные, что назывались раньше «маточной травой» – от латинского matrix, а элегантно-одиночные луговые), просто высокая полевая трава… Вот настоящее стерео: тут и там – то тут, то там!.. Да, прикольно – как вся эта мелькающая поросль слегка колет кожу на икрах…

Скрипение рессор, поскрипывание руля, странное, но приятное чувство, чувство руля, общая пружинистость всего и ощущение поездки, чуть ли не полёта: как будто это – твоё дополнительное тело, скрипящее всеми своими костями и сухожилиями, ритмично сокращающимися мышцами, трущимися деталями и поверхностями, несущее тебя к… ор-га… низ… (шучу: это просто толчки от кочек на дороге!) к едко-оранжевой точке уже у тебя в зрачках.

Тропинка бежала себе вдаль, легко и беззаботно, и эта лёгкость постепенно словно бы передавалась мне. Вкрадчивая, успокаивающая вечерняя свежесть, различимые, но приглушённые запахи и звуки, незаметно меняющиеся с привычных городских на подзабытые, но в глубине сознания такие родные – даже для не бывавшей в детстве в деревне меня.

«Колесом за сини горы солнце красное скатилось…» – как-то невзначай процитировал он моего любимого поэта, и я, как знаток, даже начала спорить, но почему-то мне казалось: рыжее.

«Он мыслит до дури о штуке, катающейся между ног…» – я даже это знаю, загадку о крестьянине (и мно-го-гое, ой-ой, другое!), и, конечно, ответ – лисапед! Естественно, проспорили оба: у Есенина «солнце тихое скатилось». А он сказал, что, видите ли, не любит оранжевый цвет, не любит апельсины, не любит…

Жёлто-красное, огненно-рыжее светило растаяло за горизонтом. От прогревшейся за день земли ощутимыми волнами идёт тепло, и в то же время со стороны шоссе и речки, или ещё со стороны леса и озера, уже веет холодной сыростью…

Поглощённая особой медитацией движения и перемещёния в пространстве, своими мыслями и мечтами, не сразу заметила, что заросли вокруг сгустились и довольно сильно стемнело. Оглядевшись, я поняла, что не знаю этого места и никогда так глубоко в подлесок не заходила. В груди возник лёгкий холодок. Тут совсем всё иное, особенно если смотреть вверх, где со сказочным скрипом качаются едва белеющие и мрачно чернеющие стволы… стучат дятлы, пахнет сумерками, растительностью и сыростью… кружится голова…

«С тропинки-то я не сворачивала, и, если не сверну, она меня и выведет обратно», – чуть сбавив скорость, поехала всё же ещё дальше. Однако через несколько метров дорожка начала резко сужаться, настолько, что холодные кленовые лапы неприятно задевали по лицу. И вновь вместо того, чтобы остановиться и осмотреться, повернуть назад, с испугу я, конечно, начала что есть мочи крутить педали!

Вокруг было уже почти полностью темно, стало трудно следить за дорогой, и очень скоро, как я будто и предчувствовала, запнувшись обо что-то, рухнула вместе с «железным конём» прямо в заросли папоротника.

Едрить твою коляску! – тут нужно точное ругательство. Навернулась нехило – плечом саданулась, боль даже и в шее немного… Кости вроде бы целы… Отплёвываясь от паутины, ищу соскочившую сумочку с телефоном… Кое-как поднимаю, выдирая из сухой травы, велик. Вот так и знала – ещё и цепь слетела! Закрепить её, конечно, дело нехитрое (в детстве я, кажется, делала это не раз!), только после руки будут в мазуте, а вытереть нечем: листья и трава, я уж знаю, помогают мало. Но раздумывать особо некогда – темнеет, десятый час уже, скоро и видно мало что будет.

Вздохнув, прислонила буйного «коня» к ближайшей берёзке – даже с подножкой «не стала мучиться»! – и, без наносекунды эротизма, присела перед ним на корточки. Уже хотела ухватиться за треклятую неприятно-маслянистую цепь (раньше, кажется, был ещё «ключик» –