никогда не была красива. Она покинула свое место всего через несколько минут, и толпа, воспользовавшись моментом, рассеялась. До Левина донеслись комментарии зрителей, направлявшихся к лестнице.

— И это все? Она что, просто сидит?

— Не хочешь посмотреть Пикассо?

— Как по-твоему, есть шанс, что мы найдем столик? У меня ноги отваливаются.

— Ты действительно хочешь попытаться попасть сегодня в «Мир Эм-энд-Эмс»[2]?

— Видели «Тима Бёртона»? Там битком народу.

— На этом этаже есть туалет?

— В котором часу она собиралась сюда прийти?

Левин вернулся на ту сторону квадрата, где снова мог видеть обоих сидящих за столом в профиль. Он сел на пол. Теперь напротив женщины в красном сидел молодой человек. Он был изумительно красив: лучистые глаза, крупный рот, локоны до плеч — лицо ангела, посылаемого к умирающим детям. Левину было интересно посмотреть, откликнется ли визави ангела на эту эстетику, но она, насколько он мог видеть, не откликнулась. Женщина глядела на него так же, как на всех остальных. Взгляд ее был спокоен и пристален. Она не шевелилась. Сидела очень прямо, сложив руки на коленях. Время от времени моргала, но и только.

На атриум опустилось безмолвие. Стало ясно, что молодой человек плачет. В этом не было никакой театральщины. Соленая влага струилась по его лицу, а сверкающие ангельские глаза продолжали пристально взирать на женщину. Через некоторое время у нее тоже покатились безмолвные, пассивные слезы. Оба продолжали плакать, точно понимали, что должны смириться с какой-то потерей. Левин огляделся и осознал, что атриум незаметно снова наполнился людьми, и все эти люди неотрывно смотрели на пару, сидевшую за столом.

Левин подумал, что здесь не хватает музыки. Женщину в красном окружала толпа, но она была одинока. Все происходившее носило предельно публичный и в то же время чрезвычайно интимный характер. Какая-то дама рядом с Левином достала платок, вытерла глаза и высморкалась. Поймав его взгляд, она смущенно улыбнулась. Окинув взором череду лиц, наблюдавших за действом, Левин заметил много увлажнившихся глаз.

Время шло, и парень, сидевший за столом, перестал плакать. Он наклонился к женщине. Все между этими мужчиной и женщиной стало микроскопическим. Левин почувствовал, как что-то поднимается прямо из этого молодого человека и уползает прочь. Он не знал, хорошо это или плохо, но это происходило. Женщина, казалось, стала огромной, точно раздалась вширь, коснулась стен и выросла, заполнив собой все шесть этажей атриума. Левин закрыл глаза и вздохнул. Сердце его бешено колотилось. Когда он снова открыл глаза, перед ним сидела женщина привычного роста, уже не молодая, но исполненная зрелости и элегантности. В ней было нечто очень притягательное, как в полированном дереве или луче солнца, упавшем на старинный шелковый рукав.

День подошел к концу. Левину не хотелось уходить. Мужчина на стуле тоже не двигался с места, и зрительный контакт между ним и женщиной не ослабевал. Люди входили и выходили из атриума, гул их голосов то усиливался, то затихал. В четверть шестого по громкоговорителю объявили, что через пятнадцать минут музей закрывается. Левин вздрогнул от неожиданности. Люди, прислонившиеся к стенам, отодвигались и озирались кругом. Мужчины и женщины поднимались с пола, разминали колени, бедра и икры. Они собирали свои вещи, улыбались друг другу и поднимали брови, обмениваясь любопытными взглядами. Кто-то едва заметно тряс головой, точно пытаясь вспомнить, где он находится и который теперь час. Вскоре осталась лишь горстка зрителей в нетерпеливом ожидании последней минуты.

Мужчина и женщина продолжали неподвижно сидеть в центре помещения, не сводя друг с друга глаз. В семнадцать двадцать пять сотрудник МоМА пересек границу квадрата и что-то тихо сказал мужчине. Тот почтительно кивнул женщине и встал. Кое-кто из зрителей зааплодировал.

— Музей закрыт, — объявил другой сотрудник. — Пожалуйста, расходитесь.

Левин встал и потянулся. Колени у него заныли, и, пока он направлялся к лестнице, чувство онемения перешло в боль. Женщина сидела за столом одна, опустив голову. Рядом оставался только фотограф. Левин поискал глазами в пустеющем вестибюле юношу с ангельским взором, но того нигде не было.

Выйдя на Западную пятьдесят третью улицу, он услышал, как какая-то женщина говорит своей спутнице:

— Ей, наверное, дико хочется в туалет.

— Какой сегодня день? — спросила ее подруга.

— Двадцать третий, кажется. Ей предстоит еще долгий путь.

— Я считаю, у нее есть специальная трубка, — предположила подруга. — Ну, знаешь, с мешочком. Разве можно терпеть целый день?

— Ты имеешь в виду катетер? — спросила первая.

Женщины исчезли в метро. Левин направился на восток, к Пятой авеню. Он шел, не слыша ничего, кроме приглушенного гула голосов в музее и молчания между мужчиной и женщиной. Это гобой, подумал он. Гобой в дуэте с альтом.

Вернувшись домой, Левин пожалел, что рядом нет Лидии. Ему хотелось рассказать ей о женщине в красном платье, о толпе, о том, как он шел домой. Но в квартире было тихо. Он сел за пианино и, пробегая вверх и вниз по клавишам, попытался нащупать неуловимую мелодию. Тем временем на город опустилась темнота и небо залил неоновый свет.

Я наблюдал за Левином. Нет ничего прекраснее, чем наблюдать за работой художника. Он подобен водопаду, пронизанному солнечными лучами.

Вечерняя толпа то наводняла раскинувшуюся внизу Вашингтон-сквер, то вновь убывала. У Левина устали плечи и руки. Наконец, прежде чем опустить крышку клавиатуры, он в порыве неизбывной нежности провел рукой по черной глади рояля.

В постели он повернулся на правый бок, представляя, что Лидия вот-вот прильнет к нему, обнимет и темнота погрузит их обоих в сон.

На этом я оставил его и вернулся в МоМА. Я стоял в атриуме и рассматривал два пустых стула и простой стол. Каждый час каждого дня на Земле появляется Художник, а рядом с ним появляемся мы. Я уже давно появился рядом с Арки Левином. Но еще раньше я появился рядом с Мариной Абрамович.

3

Джейн Миллер не была художником. Она приметила темные брюки, белую рубашку и синий льняной пиджак Левина, его курчавые серебристые волосы и круглые очки, кеды и ухоженные руки. Ей хотелось заговорить с ним, но мужчина, казалось, крепко задумался, и она не желала его отвлекать. Наступило время обеденного перерыва, и квадрат окружала тесная толпа. Напротив Марины Абрамович сидел парень лет шестнадцати. Джейн оглядела пышную шапку каштановых волос над лицом эльфа. Забавный вздернутый носик. Мешковатый пиджак и длинные ноги. Подросток съежился на стуле, точно Абрамович была школьной директрисой и собиралась читать ему нотацию. Но глаз не отводил.

Утром этого дня Джейн пересекла вестибюль своего отеля, вышла на Гринвич-стрит и