Примерно так же поступили и с неупорядоченной индустрией развлечений. Некоторые, особо хлопотные, отрасли упразднили вовсе – например, прекратили выпускать книги. Вдобавок позакрывали театры, музеи, концертные залы, а высвободившийся контингент объединили в одной гигантской Студии, с которой отныне и стало распределяться по кабелям «разумное, доброе, вечное», – тем более, забугорные передачи скоро перестали пробиваться через атмосферные помехи, непонятно отчего крепчавшие с каждым месяцем. За ненадобностью приёмники сдавались раздатчикам в обмен на дефицит, и лишь немногие умельцы ещё ухитрялись вылавливать потусторонние голоса. Впрочем, ни короткие, ни длинные волны не доставали сюда вообще, будто на границе губернии воздвигли завесу, непроницаемую для сигналов (ещё одна загадка). Так что доступными оставались немногие спутниковые трансляции, а принимать их могли только высококлассные спецы.

Но самое странное началось затем, когда весьма мягкий в этих широтах климат постепенно стал превращаться в континентальный, а затем и вовсе в несусветный. Суточные перепады температуры сперва доползли до тридцати градусов, потом до сорока, а иногда достигали пятидесяти. В полдень парило точно в пустыне, зато с наступлением ночи небо затягивали сплошные свинцовые тучи, из которых принимался сыпать холодный дождь. В иные ночи даже выпадал снег, удивительный после дневной жары. Раскалённые за день стены к утру остывали настолько, что и в закупоренных наглухо комнатках изо рта валил пар. Каждые сутки губернцы словно проживали целый год, со всеми положенными сменами сезонов, – зато прежние времена года сгинули невесть куда. А грозы теперь сотрясали воздух едва ли не каждую полночь, за несколько лет спалив в городе почти все деревянные постройки, копившиеся веками, и потоками едких ливней превратив большинство окрестных дорог в сплошную полосу препятствий, пригодную разве для вездеходов крутарей. То ли, по примеру людей, природа окончательно сбрендила, то ли и вправду, как считали многие, виноваты были происки федералов, решивших хотя бы таким способом задавить «вольную» губернию, торчавшую посреди их владений точно ржавый гвоздь в полированной доске.

С ухудшением климата боролись, растягивая между крышами специальную плёнку, произведённую в загадочном, настрого засекреченном Институте. Правда, пока ею обезопасили лишь перестраиваемый наново Центр, уже заселяемый управителями с семьями и обслугой, – да и то не целиком.

Для утепления горожанам выдавались одеяла, но отнюдь не тулупы с валенками, так что шляться по непроглядно тёмным улицам, даже и без запрета, мало кому приходило в голову. А когда к ночным морозам добавились непонятные и бессмысленные убийства, после которых от жертв оставались кровавые ошмётки, – у самых отважных пропала охота к неурочным прогулкам. Стали поговаривать о необходимости решёток на окнах, вплоть до самых высотных, – тем более что временами убийцы забирались в дома. Во избежание кривотолков власти оставили это на усмотрение жильцов, одаривая желающих симпатичными наборчиками из десятка стальных прутьев и пакетика с цементом (дрелью можно было разжиться у домового) – на манер старой игры: «Сделай сам». Хочешь остаток дней провести за решёткой, подсуетись в свободное время, но уж потом не пеняй на злокозненных правителей. Правда, на дверях трудяжных клетушек ночные запоры встраивали централизованно, ограничившись сбором подписей под петицией (подписались с обычным единодушием). А вот спецов запирать пока не стали – видимо, рассудив, что среди них довольно умельцев, способных обойти любые запоры. И законопослушие ещё не впиталось в кровь спецов, как у трудяг, – их ещё не «дисциплинировали» как следует.

Что до самого Вадима, то эти годы он жил словно бы по инерции, оглушённый тем недолгим приливом чувств, больше напоминавшим цунами. Душу его разбередили до таких глубин, которых Вадим в себе не подозревал. Собственно, тогда он и «вышел из себя», расплывшись в мысле-облако, – причём, видимо, навсегда. И долго ему было ни до чего, хотя событий вокруг хватало, в том числе довольно страшненьких.

Надо признать, со стихийной преступностью в Крепости блюстители расправились лихо, по примеру первых чекистов не утруждая себя поисками виновных, а просто хватая всех подозрительных. Правда, затем блюстители не приканчивали их с большевистской (или же инквизиторской) принципиальностью, расстреливая по подвалам, а пропускали через некий таинственный «анализатор», после которого у редкого из испытуемых не ехала крыша. Зато и самых отпетых преступников не приходилось лишать жизни, ибо склонность к авантюрам у них улетучивалась напрочь. (Вообще, как известно, лучший способ покончить с преступностью – рассадить всех по тюремным камерам.)

Наверное, таким же способом крепостники не отказались бы разобраться и с крутарями, но здесь ещё неизвестно, чья возьмёт. Во всяком случае, затевать крупную свару было себе дороже.

Однако в последние месяцы на город свалилась новая напасть: из закупоренных ночами домов стали исчезать люди – причём, как на грех, почти все были спецами, не позаботившимися зарешетить окна. А это было чревато многим, в том числе принудительным встраиванием решёток. То есть сначала, разумеется, по общагам понесут опросные листы, чтобы всё выглядело тип-топ. И перепуганное большинство, конечно, их подмахнёт, а несогласное меньшинство, как всегда, утрётся: куда там, «воля народных масс»! А затем, чтоб окончательно излечить от иллюзий, и на места служб станут возить в зарешечённых транспортах, в сопровождении надсмотрщиков…

Краем глаза Вадим засёк, как его нагоняет расхлябанный двуколёсник с блюстительскими эмблемами на потёртых боках, и обречённо вздохнул: ещё и этих не хватало!.. Двуколёсник с достоинством приближался, дребезжа плохо пригнанными деталями, фыркая вонючим дымом. В условиях ухудшения климата и топливного дефицита сей транспорт сделался в губернии основным – исключая, конечно, общественные. Он немногим отличался от мотоцикла, послужившего ему прототипом, однако был существенно длинней и значительно массивней, поскольку предназначался для двоих. Но главное: обзавёлся крохотной кабинкой, вплотную обтекающей ездоков, – с крышей и дверцами, как положено.

Обогнав Вадима, двуколёсник затормозил и дал лёгкий крен на опору, выдвинувшуюся сбоку днища. Затем распахнулась узкая дверца и наружу протиснулась грузная фигура, затянутая в кожу и пластик, вооружённая увесистой дубинкой. А самой занятной деталью снаряжения являлся широкий шипастый ошейник – теперь, после загадочных ночных мясорубок, вовсе не казавшийся нелепым.

– Гуляем? – сипло осведомилась фигура, поигрывая дубинкой. – И чего тебе в транспортах не катается – а, дурик?

Вадим покосился вбок: второй блюститель следил за ним словно натасканный пёс, готовый броситься при первом неосторожном движении. Или слове.

– Гуляю, – коротко подтвердил он. – Нельзя?

– Можно, – разрешил толстяк. – Сейчас. А застукаем после отбоя – смотри!..

– Хорошо, – согласился Вадим непонятно с чем: то ли он не станет разгуливать после отбоя, то ли постарается, чтоб его не «застукали». И оба блюстителя взирали на него с сомнением. Угрюмая эта парочка привязывалась к Вадиму не впервые, будто подозревая в чём-то. Или просто он ей «не глянулся». Конечно, логика в таких подозрениях присутствовала: если человек нарастил приличные мослы, но при этом не крутарь и не гардеец, ему прямая дорога в грабители – иначе зачем?