В клетках ее организма бесчинствуют гормоны. Ее бросает то в жар, то в холод. Бродит по дому в трениках и прямо физически чувствует, как полны ее яичники фолликул, а фолликулы яйцеклеток.

– Такое ощущение, будто у меня два мочевых пузыря. Причем полных, – говорит она. Перед каждой рытвиной ей приходится замедлять «короллу» до скорости черепахи.

Когда Герб едет с ней рядом, в паху у него все трепещет, живет своей жизнью, рвется в бой. На столе у него восемьдесят три работы по протеиновым структурам, все надо проверить и оценить. При этом плату за дом в этом месяце уже точно придется списывать с его кредитной карточки. Ничего, говорит он себе, у других бывает хуже. Другим вообще – вот, взять хоть Харпера Узби, тренера женской баскетбольной команды, – распиливают ребра, достают сердце и заменяют клапана запчастями, взятыми из сердец животных.

На горизонте громоздятся тучи, чреватые угрозой и темные, как чернослив.

Первого мая Герб мастурбирует в еще один стаканчик и отвозит Имоджину и этот свой стаканчик в клинику, где доктор лезет Имоджине в яичники и засасывает из них фолликулярную жидкость чем-то похожим на стальную нержавеющую гидру – на одном конце штук десять сегментированных стальных змей, а на другом пылесос.{60} Герб сидит в приемной и ждет, когда раздастся его шипение, но слышит только жужжание и щелчки кондиционера да еще Рода Стюарта из регистратуры: там включено радио.

Через час его приглашают зайти. Имоджина, дрожа, полулежит на кресле в процедурной. Губы серые, говорит с трудом, и несколько раз его спрашивает, вырвало ее или нет. Он отвечает, что не в курсе, но думает, что нет.

– Я помню, что меня рвало, – говорит она. Сидит, прихлебывая из бумажной чашки гаторейд.{61}

Он вкладывает ей в трусики прокладку, развязывает поясок халата и натягивает на нее тренировочные штаны.

Три дня они желают яйцеклетке успешного роста и чтоб скорей делилась: одна клетка на две, две на четыре. Тонкое ведь дело, если вдуматься, – как прикрепление снежинки к ветке, как отдельный взмах крыла бабочки.

– Я была в Африке, – говорит Имоджина. – По всему небу там летали стервятники.

Два дня спустя им звонит медсестра, сообщает, что оплодотворение прошло успешно у шести яйцеклеток, но только две, выйдя на стадию восьмиклеточного эмбриона, сохраняют жизнеспособность. Снова в Шайенн. С помощью шприца на длинной трубке, похожей на недоваренную макаронину, доктор вводит оба зародыша в Имоджину. Весь процесс занимает тридцать секунд.

Назад в Ларами она едет полулежа на сиденье, смотрит, как мимо лобового стекла несется небо. Согласно предписанию доктора три дня она лежит в кровати, ест йогурт и каждые двенадцать часов обнажает ягодицу, чтобы Герб сделал укол; при этом пытается мысленно распознать, происходит в ней что-то такое крошечное или не происходит, почувствовать, как микроскопическая искорка вспыхивает и гаснет и снова вспыхивает. Потом она возвращается на работу, почему-то в синяках и по-прежнему с ощущением наполненности, несмотря на невидимые колотые раны в каждом яичнике. Стала ловить себя на том, что ходит очень осторожно. И думает: вдруг двойняшки? Через неделю Герб везет ее обратно в клинику на анализ крови.

Результат отрицательный. Имплантации не произошло. Беременности нет. Никаких двойняшек. Даже одного и то не будет. Дупель-пусто.

Между Гербом и Имоджиной устанавливается затишье. Счета приходят по почте, один за другим. Ради дополнительного заработка Герб берется за летние занятия по общей биологии. Но в середине лекции то и дело теряет нить. Однажды под конец дня, рисуя мелом схему синтеза белка, вдруг секунд на двадцать пять выпадает: все это время перед глазами стоит, как доктора ковыряются у Имоджины между ног, доставая из ее яичников овоциты размером с мяч для гольфа.

Раздается хихиканье. Он роняет мел. В первом ряду сидит долговязая второкурсница, стипендиатка-пловчиха со странным говорящим именем Мисти Фрайди – Туманная Пятница; на ней пятнистые камуфляжные шорты и рубашка с сотней шнуровок перед грудями – нечто подобное, должно быть, когда-то носили под доспехами средневековые рыцари. У нее невероятно длинные икры.

– Профессор Росс!

Концы шнурков от ее рубашки у нее вечно во рту. У Герба в глазах все плывет. Кажется, что пол под ним начинает медленно вращаться. А потолок дюйм за дюймом опускается. Он объявляет занятие оконченным.

Имоджина и Герб ходят за продуктами, обедают, смотрят телевизор. Однажды вечером она садится на корточки у обочины подъездной дорожки и смотрит, как самка богомола откладывает яйца на стебелек травы, выпускает их струей, которая кажется бесконечной, – крошечные крахмальные жемчужинки в янтарном связующем. Через три минуты целым отрядом появляются муравьи и все их утаскивают, зажав в своих крохотных жвалах. Вот интересно, думает она, что произошло с теми двумя зародышами? Они из нее выпали и затерялись где-то в постельном белье? Или они выпали на работе и, прокатясь по внутренней стороне брючины, оказались на том ужасном бежевом ковре, где в конце концов кем-то раздавлены?

Герб подвигает ее на новую попытку в июне, потом перед Четвертым июля.

– Как ты думаешь, может быть, нам еще раз попробовать, а, Имоджина?

Шприцы. Телефонные звонки. А толку-то!

– Нет, не сейчас, – бормочет она. – Сейчас я не готова.

Они лежат рядом без сна, молчат и разглядывают рисунок трещин на штукатурке потолка. Десять лет в браке, и до сих пор что же – даже не воображали себе детей? Зародыша, плавающего, свернувшись, в океане околоплодных вод… дочку, стоящую в двери черного хода в заляпанных грязью кроссовках и с птенцом на ладони… В их телах по семьдесят пять триллионов клеток, и они не могут объединить одну с одной?

А вот еще проблема: всякие клише. Вокруг этой темы наворочено множество всевозможных банальностей, целые сонмища. И самые из них пошлые (и самые неприятные для Имоджины) исходят от матерей, с которыми она сталкивается по работе. Молодость дается один раз. Или: Как я завидую твоей свободе! Ты можешь делать все, что хочешь.