Герб читает, перечитывает сызнова. Потом еще раз. Дело происходит в среду утром, и ломтик поджаренной булки, намазанный земляничным джемом, он так до рта и не доносит. Воображает ответы: Это сложный вопрос, Мисти… или: Понимаете, Мисти, существуют фоторецепторы, механорецепторы и хеморецепторы… или: Давайте это обсудим подробнее… или: Встретимся в пятницу в 4 пополудни у меня в машине, волноваться не надо, потому что ОТ МЕНЯ ВЫ НЕ ЗАБЕРЕМЕНЕЕТЕ… Но тут же соображает, что она-то как раз может от него забеременеть, ему для этого только и потребуется, что захотеть: два слова, три улыбки, и ее яичники – здоровенькие, спеленькие, двадцатилетние, овоцитами так и кишащие, – навыдают яйцеклеток, которые мало того что почти в два раза младше Имоджининых, они у нее вообще небось оснащены какими-нибудь лучевыми аттракторами{66}, так что притянут кого угодно, даже его полумертвых сперматозоидов, все три их жалких процента.

Потом он думает о щиколотках Мисти, о ее ключицах; вспоминает внешность двадцатилетней девчонки с блеском на веках и именем, которое звучит как прогноз погоды.

Из кухни доносится звук отодвигаемого стула. Герб делает письму Delete и сидит у монитора, ждет, красный как рак.

Они поженились через шесть месяцев после того, как Имоджина вернулась из Марокко. На медовый месяц он свозил ее в Монтану, повел тропой, проложенной вдоль линии опор лыжного подъемника; на ее голые руки брызгал моросящий дождик, колени с шорохом раздвигали выжженную солнцем сырую траву, а оставшиеся внизу опоры подъемника сиротливо маячили в дымке дождя. Он все предусмотрел: взял бутылку вина и салат с курятиной.

– Ты знаешь, – сказал он ей в тот день, – я думаю, наш брак – это навсегда.

И вот 2004-й, они женаты почти одиннадцать лет. Он сдает в деканат ведомость с оценками, которые выставил студентам за летнюю сессию, потом садится в уголке бара в торговом центре «Коулз» и выпивает кружку вкусного темного пива.

Потом едет к бассейну Корбетта{67}. На скамейках под сорокафутовой фреской с изображением ковбоя сидят какие-то люди, все без пиджаков. Найти Мисти Фрайди не так уж сложно – вот она: на голову выше остальных девушек, вся гладенькая в темно-синем с белыми полосками закрытом купальнике. Плавательная шапочка на ней золотая. Герб в своем камуфляжном обмундировании обливается потом. Пловчиха на дорожке, по которой предстоит плыть Мисти, выполняет разворот и устремляется обратно. Мисти становится на стартовую тумбу, опускает на глаза защитные очки. В помещении жуткое эхо: голоса отдаются от потолка, от вспененной, волнующейся воды. Давай-давай, Тэмми! Бекки, нажми! У Герба такое ощущение, будто он пробивается сквозь внутренность живой клетки, расталкивает митохондрии{68}, при этом заряженные ионы повсюду так и прыгают, отскакивая от мембранных оболочек, все вокруг яростно развивается и само себя перестраивает.

Однако, если взглянуть иначе, все неподвижно. Мисти стоит, присогнув колени; ее руки вытянуты над головой. Мгновение, когда ее товарка по команде вот-вот коснется стенки и Мисти прыгнет, словно растягивается, превращаясь в минуту, в час. От перешедшего из воды в воздух хлора у Герба першит в горле.

Мисти уходит под воду; Герб спешит назад к своему джипу. По пути твердя себе, что это просто биология, химический выплеск желания, он действует на спинной мозг, и тот трепещет, как осиновый лист под ветром. И это правда. Но есть вопросы. Нет преступления, если нет действия. Разве не этому учат в воскресной школе? В одном Мисти права: действительно странно, как люди ухитряются заставлять других что-то чувствовать, совершенно к ним не прикасаясь.

Заводит двигатель, едет к дому. На западе солнце заходит за пик Медисин-Бау, выстрелив вверх стрелами золотых и серебряных лучей.

– Всех обстоятельств не учтешь, – сказала однажды Гербу мать, распределяя кончиками пальцев крем под глазами. – Долговечность брака зависит от многих факторов. Поди пойми, что у людей происходит за закрытыми дверьми.

Герб входит в дом, а Имоджина сидит там за кухонным столом вся в слезах. В угасающем свете дня ее волосы все такие же белые и чуть не светятся.

Потом они ждут, потому что клиника согласна снова ими заняться только в начале октября. На сей раз медсестер они уже знают по именам, знают дозы и схемы приема препаратов; даже медицинский язык для них уже не тайна за семью печатями. Короб с лекарствами стал меньше: у них уже есть стаканчики для образцов, спиртовые салфетки, шприцы. Имоджина опускает резинку пижамных штанов; Герб вонзает иголку первого шприца.

В офисе «Сайклопс инджиниринг» секретарши натягивают под потолком фальшивую паутину{69}. В кабинет к Гербу приходит в гости Гесс, уже не очень новый преподаватель ботаники, угощает сэндвичами – с индюшатинкой, с маринованными помидорчиками… Затевает разговор о беременности своей жены, о том, как она блюет в кухонную раковину и как их еще не родившаяся дочка уже размером с авокадо.

– Это ж спятить можно! – говорит он. – Ты только представь: каждый наш студент, каждый, кто живет в этом городе, вообще каждый из когда-либо живших на планете людей на белый свет появился только потому, что два человека трахнулись!

Герб улыбается. Едят.

– И сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь{70}! – кричит Гесс, и крошки хлеба пополам с клочками салатных листьев разлетаются по столу.

Ночью Имоджине снится сон: они с Гербом сидят на диване с цветастой обивкой в комнате у слепой старухи, пьют охлажденный чай, и слепая задает им вопросы об их сексуальной жизни. Входит мать Имоджины, таща за собой две старые покрышки. Слепая старуха делает Имоджине УЗИ. Под потолком, хлопая крыльями, мечутся голуби.