— А если я не хочу? — усмехнулась я.

Галя удивленно захлопала глазами:

— Как так — не хочу? Не поняла!..

— А вот так! — припечатала я. — Не хочу, и все! В нашей с ним жизни было столько лжи за последнее время, что так я его возвращать не хочу!

— А по-доброму он к тебе не придет… — дрогнувшим голосом ответила Галя.

— Да и черт с ним! — рассмеялась я. — Не больно-то и надо!

Через час я тетю Галю спровадила — надоела.

Легла спать. Но не тут-то было! Рвать начало меня так сильно, что я, кажется, потеряла сознание. Очнулась на полу, с рассеченной губой.

Посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: опухшая рожа, заплывшие глаза, разбитая губа, растрепанные патлы… Страшное зрелище, жуткое! Деток только пугать.

Умылась я и рухнула в кровать. И заревела. Боже, как же мне было плохо! Пожалуй, так плохо мне еще не было. А я ведь, можно сказать, чемпион по таким ощущениям.

Наревелась, навылась в голос, в который раз радуясь отсутствию соседей и наконец уснула.

Встала с такой головной болью, что завыла опять. А тут снова нарисовалась соседушка Галя — стучит в дверь, колотится:

— Лидка! Ты как?

Стоит на пороге — в руках банка с чем-то мутным и страшным:

— Что это, Галь?

Смеется:

— Рассол! Выпей, Лид! Полегчает!

Ну и хлебанула я от души — так, что по ночнухе текло. И вправду, стало легче! Совсем отпустило. И тошнота ушла, и голова просветлела, и руки с ногами задвигались… Ожила!

Галя покудахтала и удалилась. Точнее, я ее снова выставила.

И принялась за уборку. Оттерла все так, что изба моя скромная аж заблестела! И окна помыла — хотя рано, конечно. И холодно очень. И занавески наши хилые и выгоревшие простирнула. И пыль везде вытерла — хотя какая у нас пыль? Деревня! Пыль только летом, от цветущей липы, березы или когда долго нет дождя — тогда поднимают пыль коровы, идущие на реку мимо домов.

И белье поменяла, и кастрюли все перетерла. И даже люстру помыла — дурацкую пластмассовую «Каскад» — типа хрусталь. Люстру эту приперла Полина Сергеевна: «Ах, это так модно! — щебетала она. — Это так трудно достать! Прям натуральный хрусталь!»

А «хрусталь» этот давно потускнел и пожелтел — ясно что подделка, дерьмо. Все настоящее не тускнеет. Только подделка…

Как и Димкина любовь — пожелтела и сдохла…

Домик мой хилый засиял, засверкал! Даже настроение мое улучшилось. Я даже замурлыкала что-то себе под нос. Правда, потом одумалась: и чего тебе весело, Лида? У тебя все хорошо? И давно? И муж тебя не оставил, и на аборт тебе через пару дней не идти?

Села я и задумалась. Ладно, выдюжим. Ты же сильная, Лида!

Только вот сильной я себе уже не казалась…

Никто не знает, какая я слабая… и какая… несчастная.

На аборт я пошла. Разумеется. Ну и прошло все, как… Как и должно было пройти.

Больно и страшно. Наркоз мне не дали — какой там наркоз? Наркоз давали за деньги. А здесь по направлению. Только укол анальгина в задницу. А я ничего, терпела. Зубами скрипела и терпела. Пусть, думала, мне будет больно! Чтобы на всю жизнь запомнить! И возненавидеть тебя, Дима, сильнее!

Осталась там до утра. Врачиха меня пожалела, наверное, видела, как я терплю и никого не кляну. Сделала на ночь снотворный укол — ну, я и уснула.

Утром проснулась — есть хочу. Да как! Смолотила и холодную пшенную кашу с комками, и яйцо, и хлеб с маслом. И просто хлеб — три куска. На корке была полоска плесени — а я ничего, смолотила! И два стакана какао. По три куска сахара в каждом.

И снова мне захотелось спать. Но меня подняли и велели валить. Хватит, мол, належалась. Тут таких, как ты, — вагон и тележка. Давай дуй домой.

Ехала я в автобусе и прям засыпала. А солнце так било в окна, что глаза не открыть. Светило по-летнему и, кажется, грело. Снег весь подтаял, по дороге бежали мутные и быстрые ручьи. Глина хлюпала под ногами, обнажая прошлогодние кляксы коровьего навоза, окурков и старых размокших газет.

Я добрела до дома, в сенях скинула сапоги и открыла дверь. В доме уже было холодно, но пахло чистотой и покоем. Я выпила чаю, согрелась и легла в постель. Решила — спать буду, сколько получится. День, два, четыре… и на все наплевать! У меня был больничный. И я уже была свободна — от всего: от школы, учеников, уроков и педсоветов. От своего, уже бывшего, мужа. От Полины Сергеевны.

И от своего нерожденного ребенка…

О котором я пообещала себе никогда не думать и не вспоминать.

Ни минуты в это не веря…

Но… я постараюсь! Я же сильная, да?

А спустя три дня снова пришла Галька. И я… запила.

Пила я три месяца. Без просвета. Каждый день. Галькин самогон. Портвейн из нашего магазина. Водку, принесенную соседкой Танькой, — помянуть «всех покойничков». Кого — не уточняла.

Я пила. И ничего не понимала. Вообще. Зачем я пью? Зачем я живу? Зачем я вообще… родилась?

Остановилась, лишь когда увидела повестку в суд. На развод.

«Предварительное заседание» — было написано там.

Предварительное? Что это значит? Примирение? Точнее, попытка? Нас, молодых супругов, собираются при-ми-рять?

Примирять мерзкую и злобную бабу, пьющую и загубившую свое дитя, и изменника мужа, живущего с другой женщиной?

Ха-ха! Просто смешно! Попытка воссоединения семьи! А самой семьи давно нет! Есть предатель — мой муж. Точнее, два предателя: он и я.

Потому что я… тоже предатель.

Я предала своего ребенка.

* * *

В суд я не пошла. Взглянула на себя в зеркало и не пошла. На меня смотрела хмурая и опухшая баба. Пьянь подзаборная.

Доставить такое удовольствие Димке? Или его тихой Маше? Нет, не дождетесь!

После второго извещения нас все равно разведут — так объяснила мне завуч. «Так что не напрягайся и на суд не ходи! — посоветовала она. — Нечего нервничать».

Неплохая она баба была, эта завуч. Жалела меня. Правда, с работы пришлось мне уволиться: «Увольняйся, Лида, сама! А то по статье будет…»

Ну да и хорошо, мне сразу полегчало. Но с этого дня я пить перестала. И Гальку к себе не пускала. И еще решила: уеду. Уволюсь и… прощай, отчий дом и родная деревня! Ку-ку! Не удалось, что ж поделать. Ужиться не удалось. Приспособиться. И полюбить…

Зачем мне оставаться здесь? В месте, где мне всегда было плохо? Даже тогда, когда — хоть и нечасто — было мне здесь хорошо?

Я уволилась, попрощалась с коллегами. Сходила на кладбище к бабе Мане. Поправила крест и положила цветы. На могилу Полины Сергеевны я даже не посмотрела.