Я спустилась вниз и вышла во двор. Баба Мотя кивнула:

— Ну и как? Выспалась?

Я улыбнулась:

— Вполне!

Потом мы завтракали свежими, еще теплыми яйцами, принесенными хозяйкой в кармане старого, темного передника. Такой же передник был и у моей бабы…

Яичница с луком, свежий, румяный, серый кирпичик хлеба, два кривых пупырчатых огурца и крепкий чай — вот и весь наш завтрак. Вкуснее и не бывает!

Я спросила, нужна ли помощь. Но баба Мотя покачала головой:

— Иди по своим делам — потом разберемся.

Я надела свое лучшее платье, заколола волосы, подкрасила глаза, подушилась остатками духов и — отправилась на встречу со своей новой судьбой.

Раннее утро было еще прохладным. Улица, по которой я шла, была зеленой и очень тенистой — ясени, липы и клены. Асфальт был растрескан и даже разбит. Мимо меня проехали старые, дребезжащие «Жигули», выфыркивая вонючую гарь из трубы.

Кричали петухи, клехтали куры, брехали собаки. Старые деревенские домишки перемежались с домами посвежее и побогаче. Улица кончилась, и начался город. Ну или почти город — так будет куда справедливей.

Нет, все-таки город, городок… Центральная площадь со зданием бывшего райкома — теперь, видимо, администрации. Вывеска «Центральный рынок» — смешно! Центральный гастроном. Клуб и кафе. Тоже «Центральное». Вот уж потеха!

Центральней некуда, верно! По улице шел редкий народ — скорее всего, на работу. Скромные, плоховато одетые женщины с нелепыми сумками в руках. Промчался подросток на велосипеде с сеткой-авоськой, болтающейся на руле.

Переваливаясь, прошла парочка бабок с корзинками — торопились к базару (читай — «Центральному рынку»). Хмурая женщина открывала здание почты.

Я вошла в гастроном. Две продавщицы, лениво переговариваясь, поправляли форменные белые шапочки.

Я подошла поближе. Разговорились. Попробовала навести справки: сколько в городке школ, какие слухи про директрис. Женщины смотрели на меня настороженно и сплетничать не торопились. Одна из них, что помоложе, оказалась разговорчивее.

— Школа? — удивилась она. — А зачем тебе школа? А… учительница, — протянула она. — Ну, я не знаю… Директрису зовут Анна Степановна. Тетка неплохая, вроде бы… не вредная. С родителей не тянет, к учителям не цепляется. А так… — Она вдруг испуганно посмотрела на свою коллегу. — Да и не знаю я толком…

И принялась за свое дело: что-то начала вытаскивать из холодильника, что-то перекладывать в витрине.

Я поблагодарила ее и вышла на улицу. Ну, куда дальше? В ту самую школу? А есть ли кто-нибудь там сегодня, в конце июля, в самый разгар каникул? Может быть, секретарь?

Школа находилась в полукилометре от всего «центрального». Дверь в здание была открыта, и я вошла. У двери с надписью «Директор» я остановилась. Пригладила волосы, одернула платье и постучалась.

Мне ответили, и я вошла. За столом сидела немолодая, полная женщина в черном платье и грубых очках. Я поняла, что это и есть та самая директриса Анна Степановна.

Так и оказалось. Эта Анна Степановна в восемь утра, в конце июля, сидела в своем кабинете и, казалось, что она из него и не выходила.

Вопреки своему внешнему виду, она оказалась любезной и не любопытной.

Мне показалось, что она мне обрадовалась: учитель младших классов школе был нужен, и Анна Степановна, оживившись, принялась рассматривать мой диплом и трудовую книжку.

Наконец она подняла на меня глаза и кивнула:

— Ну что? По рукам?

Я улыбнулась. Договорились, что выйду я пятнадцатого августа, помогу с расписанием и познакомлюсь с коллегами.

Анна Степановна провела меня по зданию — ничего нового, все знакомо до мелочей.

Проводила до двери и вот там спросила: не нужен ли мне аванс?

Я покраснела и кивнула. Оказалось, что за авансом я могу зайти через пять дней.

Я вышла на улицу и глубоко вздохнула. Все складывалось неплохо! Совсем неплохо для такой «везучей», как я!

Может, это и есть новое начало моей счастливой жизни?

Только кто в это верит?.. Уж точно не я…

Ну что? Жизнь продолжается?

До работы — какой она будет, господи? — оставалось довольно много времени. Ну, я и взялась за хозяйство. Честно говоря, я соскучилась по делу, по физической деревенской работе, к которой была приучена с детства. Я никогда не была белоручкой — баба меня ко всему приучала. Только обмолвилась как-то: «Ох, Лидка! Профессию бы тебе получить! Да хорошую, уважительную! Чтобы к тебе — на поклон! А не в коровьем дерьме ковыряться…»

Профессию уважительную я получила — бабы Мани наказ исполнила. А вот из деревенской глуши, от «навоза», так и не избавилась. Видно, удел мой таков…

Я помогала бабке Моте в саду, с удовольствием возилась в огороде. Чистила птичник и убирала за кроликами. По вечерам, когда стихала жара, мы обирали ягодные кусты. Точнее, обирала я, а бабка Мотя сидела на скамеечке неподалеку и пудрила мне мозги. Потом она всплескивала руками и бросалась в дом — к телевизору. Мотя обожала ток-шоу! Смотрела все подряд, упиваясь сплетнями, осуждая, жалея и переживая за всех по ту сторону экрана, как за свою родню.

Из дома она кричала и мне:

— Лидка! Нет, ты иди, послушай только! Вот ведь сволочь какая! А эта, а эта!.. Не, чистая мразь!

Я отнекивалась:

— Да ну, баб Моть! Я что, сволочей не видела? Насмотрелась, спасибо…

Потом мы чистили от плодоножек смородину и крыжовник, резали яблоки, вынимали косточки из вишен и слив — готовились «на варенье» — так говорила она, моя новая компаньонка и хозяйка, моя единственная подруга, моя бабка Мотя.

Она оказалась невредной, но довольно упертой старухой: переубедить ее в чем-то, переспорить было просто невозможно. Ну и, конечно, насчет поговорить! Сдержанная и сухая на первый взгляд старушка моя оказалась очень даже словоохотливой. Видимо, сказывалось одиночество.

Бабка Мотя рассказала мне про своего покойного мужа:

— Аким Степаныч был мужик резкий. И грубый. Конечно, пил… Но меру свою знал. До скота не напивался. Ну и поколачивал меня — вот не без этого… Но и работать умел! Умел держать слово, и в уважении ему никто не отказывал. Гулял ли? Не без того… — тут бабка Мотя тяжело вздохнула.

— Было дело, было… Однажды… — и глаза ее заволокло печальным туманом, — ушел мой холера однажды! — Мотя громко всхлипнула и махнула рукой. — К подружке моей, Любке Зайцевой. Та вдовела давно, еще с молодости. Пришла как-то эта сучка ко мне — покаяться. Я удивилась сильно, но не перебивала, слушала.

А та пришла и с порога мне в ноги: «Прости, Матрена! Да, виновата!..»

Ну, я ей в патлы и вцепилась со всей своей обиды и силы.