А она — вот ведь зараза! — заверещала:

— А что, тебе одной надо? А мне? Или я не баба? Не человек? Мне тоже мужик нужен — гляди, вон, иссохла вся! Что, кобеля своего жалко стало? А еще в подругах была!..

— Ох… — бабка Мотя сощурила глаза, — тут-то я и остановилась. Меня как мешком по башке! И даже смеяться стала: вот ведь дура, моя подруга! Поделиться с ней надо, а! Нет, ты такое слыхала? Мужиком поделиться! Да еще мужем! Когда такое было, чтобы мужем добровольно делились?

Села я на пол и давай хохотать! И эта… зараза! Тоже присела! Волосья свои поправляет и тоже ржет! Сидим мы на пару и заливаемся! Понятно, не от хорошего… Одна от горя, а другая — со стыда. Вроде как истерика у нас… Так оно называется?

А в этот момент муженек мой «верный» заходит. И видит всю эту картину. Смотрит на нас, и глаза как у бешенного быка кровью наливаются и из орбит вылезают.

А мы, знай себе, еще пуще заливаемся! Остановиться не можем! Ну и он… из избы наутек! Испугался, муженек мой! А мы, как отсмеялись, — давай обе реветь…

Все вспомнили, как в войну детьми голодали, как зелеными ягодами и яблоками объедались и как по кустам животами маялись. Как картошку по полям искали — может, осталась? И находили, и пекли в костре, и пополам делили — по-честному! И как платье было одно на двоих, и сапожки. И сережки — простые, серебряные, с голубым камушком, носили их на танцы по очереди.

И ревем, как коровы, ревем… А потом обнялись и решили: как скажет этот… наш. Кобелюка. Так и будет! С кем останется, в смысле. А мы… Мы все примем. Ради нашего прошлого. Ради наших мамок, что тащили нас всю войну. Ради бать, что погибли у нас у обеих. И шептала мне Любка, что хочет ребенка. Так хочет, что… А от кого ей рожать? От меня, что ли? Мужиков-то… по пальцам.

А давай я рожу… от него? А его — обратно к тебе? — шепчет мне эта дурочка. — Мой детеныш и твой Митька будут родными! Чем плохо? Может, братья, а может, и брат с сестрой, а? Все не одни!..

— Дура ты, Любка! — говорю ей. — Иди уж домой. А насчет ребеночка — так мне не жалко! Коли получится…

Та встала, головой закивала и — вон из избы.

Бабка Мотя долго молчала и смотрела перед собой.

Я вытаскивала шпилькой косточки из вишни — кожа на пальцах скукожилась, окрасилась в ярко-красный цвет и немного саднила. На клеенке растекалась «кровавая» лужица.

Я посмотрела на Мотю:

— Ну!.. А дальше чего? Вернулся твой Степаныч? А Любка твоя? Угомонилась подружка? Чем кончилось-то? Страсти ваши, мордасти?

Мотя махнула рукой:

— Плохо кончилось! Очень плохо… — бабка Мотя вздохнула, — умерла моя Любка… умерла, дурочка, в родах. А дед мой… так он скоро вернулся. Через два месяца. Пришел и бухнулся в ноги. Ну а я… Я простила. Ради Митьки простила. И за ради нашей с Любанькой дружбы. Поняла я ее. И его поняла. Любка веселая была, шустрая. Пела, плясала… Лучшей певуньей была! А я — я уже никуда не годилась. Болела много — после родов. По-женски болела. Ну а он — мужик! Все они кобеля́! Все — дурные. А Любка моя… Хоть понежилась перед смертью! Порадовалась. И когда Аким мой вернулся — больше его она не заманивала, как обещала. Затяжелела и — отпустила. Домой.

Мотя снова замолчала и отвела глаза.

— А ребеночек? — спросила я. — Ну, тот, который от Любы? Выжил ребеночек-то?

Мотя отвернула голову:

— Да выжил… Только калекой родился. Не понимал ничего — глазки, как у мертвого куренка были, без жизни. Даже не плакал — пищал. И соску не брал. В общем, сдали мы его, этого мальчика. В детдом сдали, в Анечкино. В полста верст отсюдова. А что — сирота! Так и сказали. Да кто б его тянул, этого мальчика? Я? Да откуда? Откуда силы-то? Мне ж было уже к сорока! И Митька уже… кобел был большой! Стеснялся он брата… И батьку тогда ненавидел. Однажды даже пошел на него с топором! Ну и взяла я куренка этого и увезла — с глаз долой и от греха подальше.

Ездила потом пару раз. В первый год. А потом мне сказали, что куренок ваш помер. Да и слава богу — кому он там нужен был, убогий такой? Лежал вечно ссаный… Ведь его-то и накормить толком никто не мог… Успокоился, значит…

— А муж твой, Аким? Он как? — спросила я.

— А ему-то что!.. — усмехнулась Мотя. — Потерся и… напрочь забыл! А про мальчонку сказал: убери… это из хаты! Что сказать: мужики…

И мы обе вздохнули.

Варенья варили много. Чем в глубокой провинции сластятся? Хлеб да варенье.

В воскресенье приезжал Дмитрий Акимыч — бабкин сын. Мужик он был хмурый, неприветливый, нелюдимый. Женился поздно и то по залету. Баба резвая попалась — зацепила старого холостяка животом. Дмитрий Акимыч — так он представился мне — сначала сурово разглядывал меня, потом поднялся ко мне в мансарду и все обсмотрел там. Обошел хозяйство, сурово брови нахмурив.

Забил трех кролей и у крыльца освежевал. Потом собрал все яйца в курятнике, пересчитал и аккуратно уложил в круглую корзину.

Дальше слазил в погреб, набрал прошлогодней картошки, прихватил соленых огурцов и варенья, все упаковал и привязал веревкой к багажнику велосипеда, сооруженному из металлической корзины — вроде тех, что дают в магазинах. Проверил на прочность. Вбил пару гвоздей в уличный стол. Выпил квасу с вареными яйцами и черным хлебом и — двинулся восвояси.

С матерью — не говоря обо мне — он не перекинулся и парой фраз.

«Суровый мужик», — подумала я.

Бабка Мотя прятала от меня глаза: было видно, что ей неловко. И гостинчика сын не привез…

Да какое мне дело! Я здесь временный гость. А чужая родня мне ни к чему.

Только тогда я не знала, что этот неприветливый и странный мужик окажется причастен и к моей судьбе… Да еще и как!

Через пять дней я пошла за авансом. Директриса по-прежнему была на месте — она и выдала мне аванс. Я была почти счастлива! У меня есть угол. Есть работа. И есть немного денег! Совсем немного, но все же…

Я пошла в центральный и накупила всего — конфет, вафель, печенья. Колбасы и сыра. Масла и рыбных консервов. Бутылку «Кагора» — все бабушки любят кагор. В универмаге напротив — тоже, понятное дело, центральном — я купила платок для моей Моти и пару колгот для себя.

Вечером, обозвав меня транжиркой, довольная Мотя зажарила курицу, и мы затеяли пир.

Мотя прожила с мужем после событий недолго — Степаныч погиб. Глупая смерть: купался в реке, всегда был отличным пловцом, а тут банальность — ногу свело.

Мотя рассказывала об этом спокойно — может, давно пережила. А может, после его смерти ей стало легче: никто не пьет, не бьет и по подружкам не бегает.

Теперь она не брошенная жена, а просто вдова. Все понятно. Я много видела женщин, начинавших жить после ухода мужей — бьющих и пьющих. Отплакивали бабы «своего», отголосили на кладбищах и — начинали наконец вольно дышать. Без мужика в деревне плохо и тяжело. С мужиком — да, физически легче. Но вот морально… Вопрос.