— Ну что, теперь-то закончили? — недовольно пробурчал Гуннар.

Мать кивнула, а я низко опустила голову и стала слушать торопливо удаляющиеся шаги. Когда все трое ушли, мать встала передо мной и взяла меня за плечи.

— У меня есть план, — прошептала она. — Я знаю, что нужно сделать, чтобы сохранить любовь Сигурда.

Я с ужасом посмотрела на нее. Мысль о том, что любовь Сигурда надо защищать, показалась мне странной. Я не помнила времени, когда я не любила Сигурда, а Сигурд не любил меня. Мы вместе росли и играли, мы дружили, делились секретами и хранили их, потом полюбили друг друга. И хотя я сама задумалась о силе любви Сигурда с тех пор, как он впервые упомянул о валькирии, мне не понравилось, что кто-то еще озвучил мои страхи.

— Какой план? — вяло спросила я.

— Ха! — воскликнула мать. — Валькирии — не единственные женщины, владеющие волшебством! Я знаю одно зелье, которое мы можем легко сварить. Тебе останется лишь напоить им Сигурда, когда он вернется, и ты навсегда останешься в его мыслях. У тебя хватит сил сходить со мной и набрать кореньев в лесу?

Сил у меня как раз не было. Глаза мои горели, голова пылала и болела. Я долго сидела у огня, но все равно не могла совладать с дрожью. Стоило мне подумать о том, чтобы выйти, как дождь пошел еще сильнее. Перед моими глазами стоял образ Сигурда, торопливо уезжающего в сторону гор, чтобы привезти сюда валькирию. Локон моих волос, скорее всего, лежал в кожаном кошеле вместе с гниющим сердцем дракона, рядом с Сигурдом, но далеко от его мыслей. Я пошла в свою комнату, чтобы взять плащ.

Гуннар, пожалуй, никогда еще не бывал так возбужден. Он сам занялся приготовлением к пиру. Если бы мог, он пригласил бы всех наших вольных работников, но половина из них, отдав своих слуг в римскую армию, была слишком занята собственным хозяйством. Шло время сбора урожая. Гуннар не желал обидеть тех, кто не в силах бросить свои дела, поэтому решил позвать лишь человек десять, тех, кто так или иначе связан с нами или Гундахаром. Другими словами, знать. К представителям знати он отправился лично и попросил каждого принести с собой небольшой дар Сигурду, чтобы тот не сомневался, что мы принимаем его как родного. Хёгни по приказу Гуннара охотился на самого большого зверя в округе, а мать со слугами пекла хлеб и пироги и собирала ягоды под непрерывным дождем.

Я не принимала участия в этих приготовлениях, потому что лежала без сил из-за лихорадки. Из своей комнаты я не выходила, поэтому о суматохе, которая царила в доме и вокруг него, судила лишь по рассказам. На второй день был устроен пир, если его можно так назвать, но в нем я тоже не участвовала. Из своей комнаты я слышала, как братья весело и звонко приветствуют знать, но их голоса вскоре помрачнели. Я ждала, что Гуннар споет о Фафнере и золоте, чтобы развлечь гостей, пока они ожидают Сигурда и валькирию, но брат молчал. Кода же день закончился, а найди почетные гости так и не появились, Гуннар произнес:

— Начнем без них. Я не знаю ни одного бога или человека, который бы позволил пропасть такому количеству доброй еды.

А потом до меня доносился лишь стук ложек о тарелки. Затем гости пробормотали слова благодарности и ушли.

Я была даже рада своему недомоганию, потому что полубезумные лихорадочные мысли уносили мою душу далеко от того места, где находилось измученное тело. Я чувствовала себя настолько близкой к смерти, что задержка Сигурда казалась событием уже прошедшей жизни. Я так часто впадала в забытье, что вскоре перестала ориентироваться во времени суток. Потом услышала, как мать говорит: «Я кое-что понимаю в рунах, Гудрун — тоже. Этого мало?» На что Гуннар ей ответил:

— Если верить Сигурду, то знания валькирии значительно превосходят твои…

Позже я снова услышала мать.

— Эти валькирии могут быть очень опасными. Она не откажется от него так легко. Она уже наложила на него заклятие своими рунами, я в этом уверена. Неужели ты думаешь, что способен это изменить? В наш дом она принесет одни несчастья.

И снова я не понимала, были эти слова действительно произнесены или явились лишь плодом моего воспаленного воображения.

Потом мне приснился сон. Теперь я точно знала, что сплю, и, увидев лицо Аттилы, испытала огромное облегчение от этой мысли. Аттила находился в нашем зале, восседал на почетном месте, которое могли занимать только братья, а ранее — отец. Братья же расположились напротив Аттилы, на скамье для почетных гостей, съежившись под пылающим ненавистью взглядом гунна.

— Чему мы обязаны такой честью, господин? — смиренно произнес Гуннар.

— Я пришел, чтобы объединить гуннов и гaутов. Я беру в жены твою сестру, — ответил ему Аттила.

Утром я проснулась и почувствовала, что выздоравливаю, но вместе с облегчением пришли мысли о Сигурде. Меня стало одолевать волнение. Какое-то время я лежала между матерью и Гутормом, прислушиваясь к ветру, а потом почувствовала, что должна посмотреть, не приехал ли Сигурд, пока я спала. Я встала на колени и подождала, пока у меня не перестала кружиться голова. Потом поднялась на ноги и на цыпочках вышла из комнаты. Оба моих брата спали в зале, как иногда бывает с мужчинами, когда они выпивают слишком много меда и оказываются не в состоянии добраться до своих постелей. Хёгни валялся возле очага. Пустой рог для питья лежал на его животе, вздымаясь и опускаясь в такт раздававшемуся храпу. Гуннар вытянулся на длинной скамье. Его голова была повернута к стене, а длинные руки свисали по обе стороны тела. Меня удивило, что он подкрасил пеплом и козьим жиром и без того рыжеватые волосы. Я торопливо пересекла зал и заглянула в комнату братьев. Она оказалась пуста.

Тогда я вернулась в свою комнату, чтобы снова улечься между матерью и Гутормом, которые все еще спали. Пока я забиралась на свое место, мне на глаза попались два маленьких деревянных сосуда с настоями. Они стояли в углу комнаты, так близко к руке матери, что я испугалась, не опрокинет ли она какой-нибудь из них, когда проснется. Первым сосудом я часто пользовалась — в нем был настой, который приготовила мне мать, чтобы помочь одолеть болезнь. Во втором находилось зелье, которое мы вместе приготовили для Сигурда. Я надеялась, что если мать и прольет один из отваров, то это будет целебный настой для меня.

Дождь шел три дня без перерыва, и я решила, что, заботясь о здоровье валькирии, Сигурд нашел для нее укрытие, в котором они и пережидали непогоду. Но ревность не давала покоя моему разуму, спрашивая: а как же я? Как же мое здоровье? Неужели Сигурду нет до него дела? Но теперь дождь прекратился. Сквозь маленькое окошко своей комнаты, затянутой полупрозрачной пленкой из кожи новорожденного теленка, я видела солнечный свет. Я сочла это за хороший знак, и во мне снова проснулась надежда, которая стала возвращаться на почетное место в моем разуме, где уже успело прочно обосноваться сомнение. Столкнувшись друг с другом, эти силы вступили в борьбу. Одна рисовала в моем воображении образы Сигурда и валькирии, которые, сливаясь в объятиях, укрывались от дождя в какой-то пещере, а другая направляла мой взгляд на солнце и заверяла, что Сигурд вернется и мне не придется давать ему зелье. Мне не хотелось подвергать нашу любовь такому испытанию — ведь заставить Сигурда выпить отвар я могла, лишь прибегнув к обману. «Он же принял мой локон, — напоминала я себе. — И трижды прошел передо мной с обнаженным мечом». Чему быть, того не миновать.