мысль, когда после Лондонской конференции написал одному своему другу: «У Рузвельта примерно столько же представления о том, где он приземлится, сколько было у довоенного пилота» (цит. по: [Skidelsky, 1983–2000, vol. 2, р. XX]). Катастрофическая развязка все еще оставалась возможной. Но по крайней мере в отличие от некоторых из его европейских коллег, Рузвельт все еще оставался в воздухе.

Итоги

Г.Дж. Уэллс в «Облике грядущего»[29], опубликованном им в конце 1933 г., назвал Международную экономическую конференцию поворотным моментом истории человечества. Она открыла собой новую «Эпоху уныния». Одна из глав носит название «Лондонская конференция: окончательный крах старых правлений; распространение диктатур и фашизма». Уэллс считал, что Великая депрессия доказала крайнюю нужду в «пятилетием или десятилетнем плане для всего мира» [Wells, 1933, р. 133]. Тогда как Лондонская конференция не дала ничего, кроме пустых слов и несдержанных общений. Она предрекала конец демократии.

Величайшей загадкой той эпохи была большая продолжительность веры в демократию. Уэллс, писавший из некоего воображаемого будущего, в котором демократия XX в. была давно отправлена на свалку истории, видит в ней дряхлую, изношенную религию, основанную на мистике и поклонении культу «их бедного и бесхребетного массового божества, Избирателя». Фарс Лондонской конференции дал понять, что «это божество слишком уж бестолково для решения неотложных политических и экономических загадок, что перед ним разруха и смерть». Демократические политики не могли предпринять решительных действий из-за своей «неспособности стряхнуть с себя давнюю привычку говорить, обращаясь к смутно воображаемой толпе пристрастных избирателей, или в ее присутствии, а также из-за своего неискоренимого неприятия четких суждений». Все, что они могли, – так это ждать, не случится ли чего-нибудь. «Рамсей Макдональд рычал своими раскатистыми “р”, пучил глаза, глядя на Конференцию, и, похоже, все еще надеялся, что какое-нибудь благоприятное происшествие случится само собой и спасет его и ему подобных от обвинительного приговора истории». Это было, по словам Уэллса, «следствие самодовольства, далеко превосходящего собой даже пафосные заблуждения Версаля». Эти «псевдолидеры… это столь поразительно неэффективное собрание людей» было обречено. Фашизм («не совсем плохая вещь… плохая хорошая вещь») был готов показать, на что способен [Ibid., р. 128–138, 171].

«Облик грядущего», как и многие другие произведения научной фантастики, – книга одновременно странная и абсурдная. Уэллс прогнозирует еще одну мировую войну, которая начнется в 1940 г. со столкновения между Германией и Польшей, в которое вскоре втягиваются все остальные страны. Война заканчивается Лондонской мирной конференцией 1947 г., хотя новый мир оказывается недолговечным и разгораются новые конфликты. К этому моменту весь мир приходит в состояние полного упадка. Свирепствует болезнь – эта война, как и предыдущая, приносит смертельно опасный грипп. Все приходит в запустение, падает уровень санитарии, распространяется бедность. США почти неуправляемы. Именно там возникает новое движение под названием «Технократия», которое черпает вдохновение у непонятых мыслителей предыдущего поколения, включая Кейнса. Власть экспертов кажется единственным путем вперед, однако ее кейнсианский вариант фатально ущербен в силу своей привязки к национальным границам и наивной веры в совместимость технократического правления с демократической политикой. Проходит еще несколько войн, рождаются другие диктатуры, проводится еще несколько неудачных конференций (Первая конференция в Басре 1965 г., Вторая конференция в Басре 1978 г.), пока человечество не постигает свое истинное политическое предназначение: технократическое Всемирное государство, основанное на эффективности и образовании, способное управлять природой, обезвреживать религию и направлять человеческие влечения на здравые цели (людям в конечном счете удается справиться с волной порнографии, которая захлестнула планету). Эпоха уныния заканчивается.

Уэллс допускает ту же ошибку, что и многие другие футурологи, предполагая, что будущее будет столь же неожиданным, сколь неожиданным было прошлое. Вторая мировая война, которую он сочиняет, слишком похожа на Первую, Лондонская мирная конференция очень похожа на Парижскую мирную конференцию, а его 1966 год – на перенасыщенный невзгодами 1933-й. Но допускает он и другую ошибку, полагая, что истина политики лежит на поверхности событий. Провал Международной экономической конференции он считает доказательством того, что демократии больше нечего предложить. У демократических политиков был шанс показать, что они могут сделать. Если на этот раз они не смогли оказаться на высоте положения, значит и никогда не смогут. Но тем самым предполагается, что сила любой политической системы проверятся ее способностью оказаться на высоте. Это тут же создает перекос в пользу авторитаризма, который, по сути, сводится к политике, позволяющей оказываться на высоте положения. Сила же демократии в ее способности превращать ситуации «все или ничего» в рутинные моменты политической неопределенности. (Тогда как одна из ее слабостей – в склонности превращать рутинные моменты политической неопределенности, т. е. выборы, в ситуации «все или ничего».) Демократия долговечнее любой иной системы правления не потому, что она достигает успеха, когда это нужно, а потому, что она может позволить себе, когда нужно, потерпеть поражение. Она справляется с провалом лучше своих соперников.

Рузвельт понимал, что демократии не следует загонять себя в угол, что она должна продолжать эксперименты. Однако это снова вызвало кучу сомнений в его преданности делу демократии. Если Рузвельт «экспериментировал» с демократией, отличался ли он чем-нибудь от Гитлера? На протяжении всего 1933 г., особенно когда стало ясно, что они, скорее всего, будут главными политическими фигурами эпохи, их сравнение стало едва ли не общим местом. Можно ли было считать их новыми диктаторами? Тон задал «The Economist», который на следующей неделе после инаугурации Рузвельта и всего через шесть недель после захвата Гитлером власти в Германии заметил: «Есть признаки того, что в США, как и в Германии, демократия, если ей суждено пережить кризис, должна будет, скорее всего, уступить часть своего традиционного суверенитета правителям, отправляющим исполнительную власть»[30]. Считалось, что оба они верят в определенную форму кейнсианской технократии. В мае та же газета попыталась напомнить своим читателям, что этот вариант не был единственным:

Прежде чем оглядываться вокруг себя в поиске наших собственных Гитлеров и Рузвельтов, прежде чем выбирать себе королей-экономистов, нам, возможно, следовало бы обсудить, действительно ли вынесенный кризисом вердикт против демократии настолько безапелляционен, как часто считается[31].

Демократиям не следовало слишком спешить с передачей своих полномочий «диктаторам», пусть и временным. Существовала, однако, одна загвоздка. Диктаторы, несомненно, лучше смотрелись на международной арене, чем их демократические коллеги. У них была способность совершать решительные действия, когда этого требовали обстоятельства. Демократиям нужно было научиться действовать совместно. По этой причине, как предсказывалось в «The Economist», «грядущая Всемирная экономическая конференция станет, вероятно, поворотным пунктом как в политическом, так и в экономическом плане».

В действительности, 1933 год показал фундаментальное различие между Рузвельтом и Гитлером.