ни было союзниками. Рузвельт до самой своей смерти в апреле 1945 г. лелеял надежду, что Россия и Америка смогут совместно «надзирать» за послевоенным миром. Кеннан хотел, чтобы администрация Трумэна признала, что это фантазия. Русские не были заинтересованы в том, чтобы делать что-то вместе с США, разве что поставить страну на колени. Это был безжалостный идеологический режим, стремящийся к краху западной демократии. С ним нельзя было договариваться. Его следовало сокрушить. Кеннан хотел показать некоторые способы, помимо военных, позволяющие достичь этой цели.

«Длинная телеграмма» была внутренним правительственным документом, написанным для того, чтобы ответственные лица познакомились с реальным советским мышлением. Статья 1947 г. тоже не была предназначена для широкой публики (сначала она была написана в качестве частного доклада министру обороны Джеймсу Форрестолу). Однако Кеннана убедили, что она, если опубликовать ее анонимно, будет полезна и более широкой аудитории. Поскольку она вышла вскоре после обнародования Трумэном его доктрины по защите свободы, ее, естественно, посчитали обоснованием этого подхода. Позже Кеннан посчитал, что его слова были подвязаны под пропагандистскую кампанию. Однако в самой этой статье он пошел дальше, чем в телеграмме. В 1947 г. он не только представил истинную природу сталинского режима, дабы развеять иллюзии о том, что с ним можно иметь дело. Он заключил его поведение в рамку исторической судьбы. В «Истоках советского поведения» будущее столкновение между демократией и ее врагами изображалось как битва двух разных видов судьбы. Советы сами попали в ловушку собственной судьбы. Если бы западные демократии могли это осознать, их судьба могла бы одержать верх.

Кеннан чувствовал, что Советы оказались в ловушке по двум пунктам. Во-первых, это была ловушка их полной зависимости от принуждения и подавления свободы слова. Политикам, чья власть основывалась на силе, слишком опасно пробовать альтернативы. Они застряли на выбранном ими пути абсолютного государственного контроля. Отчасти это помогло им стать более приспособленными, чем демократии. Сталин мог заставить своих людей делать и терпеть такие вещи, о каких ни один американский президент не мог бы и мечтать. Но в долгосрочной перспективе советская система не сможет адаптироваться. Она не могла дать своим гражданам слово в управлении государством, не подвергая весь режим в целом дестабилизации.

Чем дольше это будет продолжаться, тем серьезнее будет проблема. Люди, которых ожесточили и инфанти-лизировали, становятся более, а не менее непредсказуемыми, поскольку никто не знает, что они могут сделать, когда им выпадет шанс выразить себя. Кеннан думал, что поворотный момент наступит тогда, когда руководитель должен будет передать свою власть преемнику. «Что произойдет, – спрашивал он, – если соперники за высшую власть обратятся к этим незрелым и неопытным в политическом отношении массам, надеясь найти поддержку для своих притязаний на верховную власть?»[37] Демократические режимы поступают так постоянно, каждый раз, когда в них проходят выборы. Однако кризис, рутинный для демократии, для советской системы мог стать фатальным.

Другая причина, почему русские оказались в ловушке, состояла в их абсолютной вере в то, что будущее принадлежит им. Они были повязаны доктриной исторического детерминизма: капитализм обречен на крах; а заменить его должен коммунизм. Действительно ли советские лидеры верили в собственную идеологию? Кеннан сказал, что это не имеет значения. Они должны были принимать ее всерьез, поскольку она составляла основу их власти. Верили они в нее или нет, они не могли позволить себе в ней сомневаться.

И это опять же давало им некоторые преимущества. Они могли выжидать, поскольку время, очевидно, было на их стороне. На международной арене они могли заигрывать со своими врагами и при необходимости примирять их. По Кеннану, именно это отличало Сталина от Гитлера. Нацизм был идеологией, нетерпимой по самой своей природе, идеологией, которая не верила ни во что, кроме применения силы ради достижения своих целей. Она либо могла быть безжалостной, либо ее просто не было. Сталин, напротив, мог позволить себе казаться разумным, и он знал, как не рисковать. Однако советская система все равно была обречена, поскольку, хотя она обманывала остальных, ее лидеры обманывали также и самих себя. Кеннан позаимствовал одну строку из своей любимой книги, «Упадка и падения Римской Империи» Эдварда Гиббона: «Посмотрите, как совесть может оцепенеть в промежуточном, смешанном состоянии между самообманом и осознанным мошенничеством».

Из-за своих идеологических убеждений руководители России могли порой увлечься абсурдными планами по ускорению роста, от которых корежило всю экономику в целом, поскольку некоторые отрасли промышленности развивались до немыслимых масштабов, тогда как другие загибались. Также это заставляло их принимать некоторые перекосы западного капитализма за признаки его неминуемого краха. «Советский тезис, – объяснял Кеннан, – предполагает, что Запад не контролирует свою экономическую судьбу. Паралич и разложение капиталистического мира – краеугольный камень коммунистической философии»[38]. Советы считали само собой разумеюгцимся, что внешние хаотические проявления западной демократии являются доказательством ее скрытой слабости, тогда как внешняя решимость их собственной системы служила свидетельством ее внутренней силы. И это была историческая ошибка.

Противостоять советской угрозе можно было, попросту позволив ей рухнуть под грузом собственных иллюзий, которые она пыталась сохранить. Советы не нужно было уничтожать; достаточно было их просто сдерживать. Фальшивое терпение Советов слетит с них, когда столкнется с истинным терпением демократий. По словам Кеннана, требовалось «долгосрочное, терпеливое, но при этом твердое и бдительное сдерживание склонности русских к экспансии». Была ли эта задача по плечу американскому народу? У Кеннана не было иллюзий касательно демократии, ее, как он сам говорил, «спорадических действий» и «мимолетных капризов». Часто она оказывалась хаотическим и довольно глупым способом принятия решений, особенно в вопросах внешней политики. Но именно поэтому советский вызов был ей на пользу, ведь он позволял демократии вспомнить о своих внутренних силах. Статья Кеннана заканчивалась отсылкой к демократическому провидению, которая словно бы явилась из другого века:

Проницательный наблюдатель российско-американских отношений не найдет причин жаловаться на задачу, которую Кремль поставил перед американским обществом. Скорее, он ощутит своего рода благодарность к Провидению за то, что оно бросило американскому народу этот безжалостный вызов, поставив безопасность страны в целом в зависимость от способности народа сплотиться и взять на себя ответственность за моральное и политическое лидерство, которым история вознамерилась его наградить[39].

«X» выражается уже не как осторожный автор «Длинной телеграммы», но, скорее, как пророк. Это был Токвиль, избавленный от сомнений.

Когда Липпман прочитал статью «X» (вскоре стало известно, что это был Кеннан) он понял, что искал именно его. Он сразу же опубликовал 14 коротких статей в «New York Herald Tribune», которые были собраны в одну книгу. Липпман назвал ее