— Не сумеешь. То, что я тебе рассказываю, — детский сад. Исчезни месяца на два — может, останешься жив.

Норберт не привлекал к себе ничьего внимания, делая то же, что и остальные. Он понятия не имел, кому из столпившихся в раздевалке официантов известно, кто он такой, кто во все посвящен, а кому наплевать.

Он знал только одно — что ему страшно, что в его желудке растворяется таинственная капсула, и сложные многокольцевые органические соединения постепенно что-то проделывают с его мозгом.

Когда они поспешно вошли сюда, почти не разговаривая друг с другом, Робсон незаметно показал ему шкафчик Тарика.

Достав карточку-бейдж, он активировал замок и ввел простой код 3302 — скорее всего, дата рождения задом наперед или что-то в этом роде. Это был не сейф, просто шкафчик для одежды из серого ламината — как в армии, тюрьме или на фабрике.

Открыв дверцы, он машинально вздрогнул, увидев в зеркале чужое лицо. Он ничего не узнавал и не мог понять, что тому виной — глаза, щетина, иная форма носа или рта. Речь вообще не шла о деталях, лишь об отсутствии подсознательного узнавания себя. В зеркале отражалось чужое лицо незнакомого человека.

Кожу на лице стягивало, словно под слоем застывающего гипса, но на нем не было ничего, что могло бы отклеиться, размазаться или отвалиться. Анета хорошо знала свое дело и утверждала, что грим останется на месте, даже если он будет обливаться потом.

Он целый час просидел в кресле с закрытыми глазами, чувствуя скользящее по щекам влажное дуновение из ее жужжащего аппарата, похожего на толстую шариковую ручку. Он ощущал ее пахнущее соленым манго дыхание, когда она наклонялась к нему, мягкими движениями накладывая слои полимера там, где чего-то должно было быть больше, и очередные поглощающие свет текстуры там, где следовало создать оптическую иллюзию более впалого, нежели в действительности, фрагмента лица. Вся эта ситуация могла бы выглядеть даже слегка эротичной, если бы Норберт не превратился в перепуганный клубок нервов. В перерыве она позволила ему открыть глаза, и он испугался еще больше, увидев в зеркале покрытую синим пятнистым узором маску, словно из театра кабуки. Анета сидела, склонившись перед его лицом; один ее глаз закрывал дисплей, а возле его головы маячила большая голограмма того, кем он должен был стать.

— Тс-с-с… — проговорила она, приложив палец к губам Норберта, а потом сменила резервуар своего аэрографа и нанесла очередной слой, водя пальцами по всему лицу, словно лакируя кузов машины.

А потом она снова позволила ему взглянуть в остолбеневшее, вытянутое лицо незнакомого человека. Ничего не было видно даже вблизи — ни малейших следов грима.

Тарик.

Его звали Тарик Корчик.

* * *

Они переодевались молча, лишь иногда обмениваясь ехидными замечаниями, но кто-то тут же начинал орать командирским тоном: «Четыре минуты! Быстрее, курва!», хлопали дверцы шкафчиков.

В каждом шкафчике имелся пластиковый лоток как в аэропорту, куда следовало сложить все личные вещи. Норберт не взял с собой почти ничего — платежный чип с одним кило евро, киберетку, пластырь от головной боли и одноразовый смартфон, дешевый «таофэн» с карточкой, которую он отложил отдельно.

Подсобка «Императорской пагоды», в отличие от главного зала, не выглядела как подсвеченный дворец из хрусталя и яшмы, но и отталкивающего впечатления тоже не производила — гладкие, покрытые плиткой стены, хромированная сталь поручней и дверей, гладкий бамбуковый ламинат и асептический свет потолочных панелей. К лифту они шли, словно группа статистов из фильма про кун-фу, все в черных брюках и сюртуках, контрастировавших с белизной манжет и носков. Волосы немногочисленных женщин были собраны в одинаковые конские хвосты.

Все началось в лифте.

Он стоял, весь дрожа и вцепившись потными руками в шедший вдоль стены никелированный поручень, когда лифт выстрелил к вершине Ляонин-тауэр, словно выпущенный из электромагнитной катапульты спутник. С таким чувством, будто его трясущиеся внутренности расплющиваются о тазовые кости, он уставился в большое зеркало, в котором отражалась группа незнакомых людей, не в силах даже найти себя самого, будто смотрел на чужую фотографию.

Где-то на уровне пятидесятого этажа лифт начал тормозить, и стало еще хуже. Норберт судорожно сглотнул, уверенный, что сейчас его стошнит, когда вдруг на него снизошло глубокое, бархатное спокойствие — волнами, откуда-то снизу, как под воздействием наркоза. С каждым ударом сердца страх рассеивался, и оставалось лишь деловитое осознание того, что он делает и что ему предстоит сделать. Ощущение было столь мощным, что он едва не упал на колени.

Спутанный комок под грудиной развернулся, словно успокоившаяся змея, дрожь прекратилась, а паника, окутавшая его мозг подобно слою льда, попросту мягко испарилась, словно ее сунули в микроволновку.

Удивленно заморгав глазами, он узнал лицо в зеркале, которое заморгало в ответ. Оно выглядело похоже, но иначе, чем он, и это показалось ему весьма интересным. Все, на что он смотрел, выглядело занимательным и любопытным, даже в чем-то зачаровывающим.

Он осторожно подумал об ожидавшей его процедуре идентификации и о том, что случится, если его разоблачат, с некоторым ужасом ощутив легкое возбуждение, будто он собирался принять участие в некоей игре и никак не мог этого дождаться. Все, что он собирался сделать, уже не казалось безумным риском и игрой с тигром, а всего лишь интригующим развлечением.

С ударом гонга раздвинулись двери, выпустив их в подсобные коридоры Яшмового зала, не столь похожие на лабораторию, как помещение внизу, но и без особой роскоши — простые технологические помещения, плиты из синтетического камня, стекло, никелированные трубы, чисто вымытые двери и яркий свет галогенных ламп. Норберт, однако, чувствовал себя словно в Британском музее. Если бы ему нечего было делать, он наверняка замер бы неподвижно, созерцая захватывающую конструкцию лампы или огнетушителя. Его интересовало все, на что он смотрел. В буквальном смысле всё.

Он начал верить, что действительно превращается в камеру. Картина перед глазами обрастала подробностями, которые замечаешь обычно только в центре поля зрения. Он видел каждый волосок на окружавших его лицах, каждый прыщик и пору на коже, каждый слой на паркете из клонированного палисандра, каждый комок краски на стенах. Он слышал дыхание, шуршание шелка черных курток, скрип подошв и почти каждое биение сердца.

Распорядитель был высок и худ, с замысловатой прической, словно из японской анимации, состоявшей в большей степени из геля, силикона, лаков и многочасовой работы стилистов, чем из волос, в коротком фраке из такого же черного клонированного шелка и галстуке-бабочке. Если бы не абсурдное изваяние на голове, он напоминал бы камердинера. Картину дополняла короткая бородка, больше походившая на приклеенный к челюсти шнурок.

Обязательный инструктаж выглядел скорее как ультиматум. Бесконечные банальности насчет «полной отдачи», «работы в коллективе» и «доверии» перемежались слабо завуалированными угрозами. Норберт в буквальном смысле ощущал эту бессмыслицу на некоем физическом уровне, словно каждое слово выжигалось на поверхности коры его мозга. Он помнил успокаивающие заверения Механика, что все расплывется в его памяти через несколько часов, но в данный момент ему казалось, что он до конца жизни будет помнить проповедь о невообразимо высоком качестве обслуживания, за которое распорядитель отвечает собственной головой. Стоило, однако, отметить, что в случае малейшей провинности тот сперва позаботился бы, чтобы виновный покинул этот мир в страшных муках, а уже потом совершил бы ритуальное самоубийство.