На боевом курсе

 — Все в мире относительно, друг мой… Мы с вами сейчас на действующем флоте находимся, а живем спокойно. А у Анатолия Дмитрича в Москве столько бытовых неприятностей, что и вообразить трудно…

Такую, примерно, фразу услышал я в ноябре 1941 года от Бориса Григорьевича Чухновского, когда мы случайно встретились на одном из аэродромов Северного флота. Разговор происходил в уютной, обшитой тесом землянке КП полка морских бомбардировщиков, где собеседник мой занимал должность помощника командира. Уже наступила полярная ночь, погода стояла пасмурная; хейнкели и юнкерсы редко появлялись в нашем небе. Но все же слова майора Чухновского насчет «спокойной» жизни на фронте показались мне некоторым преувеличением, тем более что сам он только что возвратился (к счастью, невредимый) после бомбового удара по кораблям противника.

И вместе с тем естественно возникло у меня любопытство: что же это за «бытовые неудобства» у нашего общего друга Алексеева, живущего на прежней своей квартире в Москве, служащего в авиации дальнего действия…

 — Неудобства весьма чувствительные, — пояснил Чухновский и, достав из кармана недавно полученное от Алексеева письмо, развернул его, прочитал вслух.

Из письма явствовало, что, заехав на минуточку с подмосковного аэродрома домой, Анатолий Дмитриевич услышал телефонный звонок, взял трубку… Не успел сказать двух слов, как внезапно начался вражеский налет. Фашистская бомба, угодившая в здание напротив, развила такую взрывную волну, что в доме полярника оказались выбиты все стекла, вырваны многие рамы…

«Представляете, сколь живописно выглядел ваш покорный слуга, имея на шее этакий дощатый хомут и множество порезов на физиономии».

Прочитав эту фразу дважды, Чухновский сказал:

 — А повезло Анатолию… Однако молодец, и тут, видать, не потерял хорошего настроения…

И снова полез в карман, вынул свежую газету, развернул ее, протянул мне:

 — Да, кстати, почитайте последнюю «Правду» и там про Анатолия тоже кое-что…

Я прочитал… В обстоятельной статье, подписанной комиссаром полка, рассказывалось о нескольких наиболее передовых экипажах. Не один абзац был посвящен летному мастерству Героя Советского Союза полковника А. Д. Алексеева.

Неоценимым оказался опыт ветерана Арктики Чухновского для молодых пилотов боевой авиации недавно созданного Северного флота. И несомненно, полезной была авиационная эрудиция Алексеева, который за два предвоенных года, поработав летчиком-испытателем в Москве, дал путевку в жизнь многим боевым машинам.

В ту далекую суровую пору, о которой вспомнили мы сейчас, сообщения печати о боевых действиях были предельно скупы.

По условиям военной цензуры надо было сохранять в строгом секрете тактические приемы наших летчиков.

Теперь, по прошествии трех с половиной десятков лет, ограничения эти, естественно, сняты. И восстановить картину боевой работы летчика можно по первоисточникам. Тем интереснее дошедшие до нынешнего дня свидетельства о дне минувшем. И то, о чем «Правда» сообщала несколькими газетными строками, оживает на страничках алексеевского дневника, датированного 1941 годом:

«11 ноября перелетели с аэродрома К., где постоянно базируется наша часть, на аэродром Р. Погода была ясная, морозная, температура воздуха минус 15.

Стартовали на самом заходе солнца. В дороге погода стала портиться. Снизились до высоты 200 метров. Садились в Р. уже после захода солнца. Покуда шла заправка бензином (бомбовая загрузка принята еще в К.), стало совсем темно.

Густая дымка… Хотя в зените временами проглядываются звезды.

Поскольку в Р. категорически запрещено выкладывать ночной старт, решили подождать восхода луны, который по астрономическому календарю должен быть в 23.20. Наступило это время, а луны нет как нет. Начальник штаба части беседует по прямому проводу со штабом соединения, а мы ждем эту треклятую луну…

Наконец в 2.30 дается отбой, вылет наш отменяется, ибо уже не хватает темного времени для обратного перелета линии фронта. Сливаем часть горючего. Идем спать.

Следующим вечером — погода великолепная. Но два средних мотора «стреляют» на старте. Опять «номер не удался»…

Вылетаем наконец 13 ноября в 00.20. Набираем высоту 2 тысячи метров, ложимся на курс. Прогноз отвратительный. Мой штурман Лебедев утверждает, что раньше при таком плохом прогнозе мы никогда не вылетали. Но мне лично, исходя из опыта полярных полетов в прошлые годы, такая погода не представляется «ужасной»… Снеговые заряды, встреченные нами вечером, не остановили нас… Ночь стояла ясная, безлунная. Через низкую облачность просматривались на земле пожары. Облака кончились за линией фронта. Дальше к западу абсолютно чисто. По пути к Кенигсбергу были освещены города Двинск, Каунас. Сам Кенигсберг затемнен, но около него было создано фальшивое освещение.

Бомбили с высоты 8000 метров при зенитном обстреле, который вели не менее 15 орудий. Все бомбы легли в намеченные заранее военные объекты города. Восторг экипажа был единодушен.

Обратно шли при такой же хорошей погоде, но с явно замедленной скоростью. Временами, чтобы не проходить прямо через прожекторы противника, уклонялись от курса, затем снова становились на курс…

…Идем очень хорошо, почти все время по автопилоту. Настроение такое благодушное, что у меня со штурманом Лебедевым как-то сам собой возникает разговор:

 — Хорошо бы, — говорю, — так всю войну и возить бомбы по одной цели…

Мне, как старому линейному летчику, такая работа по душе… Лебедев посмеивается. Кстати сказать, он и позднее смеялся от души, когда вспоминал этот разговор, такой необычный для окружающей нас фронтовой обстановки.

«Подгребаем» (как выражаются наши друзья моряки) к линии фронта. Его сразу видно по многочисленным пожарам и интенсивной артиллерийской стрельбе. Понятие «линия» тут, конечно, условно, правильно сказать «район» фронта.

 — Высоту теряем, товарищ полковник, — слышу по шлемофону голос второго пилота Макаренко, — зенитки стреляют, мне пробило плексиглас осколками.

Переспрашиваю насчет осколков. И хоть не верю в пробоины, все же прибавляю метров 500 высоты. Наконец район фронта кончился. Это, по-видимому, несколько к северо-западу от Калинина.

Началась облачность, но это не страшно. Лучше «дым отечества», чем эти нудные часы возвращения от цели над вражеской территорией. Перехожу на планирование: 5000, 4000, 3000, 2000… Что-то ничего не вижу. Осматриваюсь вокруг, соображаю, обледенели стекла. Справа и слева туманные размытые световые пятна. Макаренко кричит кормовому пушкарю, чтобы тот дал сигнальную ракету:

 — Да, вниз, прямо вниз, чтобы через облака прошла, — кричит он, — ну, дал?

 — Дал, — подтверждает пушкарь.

Вопреки моим ожиданиям прожектора действительно погасли. Как бы не напороться на Москву, думаю… Нет, должно быть, это Клин. Закуриваю папиросу. Спички в озябших руках долго не зажигаются. Зову штурмана — не отвечает. Веду по курсу.

1000… 500… Ниже нельзя… Временами начинаю видеть землю — белую