Мы с Родериком позавтракали (в „Плюще“), и я пошел домой, ощущая и возбуждение, и как будто утрату, странно. Мне двадцать два года и я только что сдал издателю мою первую книгу. А теперь смутно гадаю, что делать дальше. Писать другую, конечно, дурень.

Однажды, войдя в комнату Анны, я обнаружил около тазика забытую кем-то расческу. Она перепугалась, чего с нею почти не бывает, покраснела, точно инженю, одновременно и расстроившись, и рассердившись. И выбросила расческу в мусорную корзину. Этот след, оставленный предыдущим клиентом, взволновал ее сильнее, чем меня. На другой день я спросил, сколько ей лет, и она, рассмеявшись, ответила: „Oh, très, très vieille“[43]. Интересно, на что они с Полковником жили после 1917-го? „Настолько старая, что могла бы быть моей матерью?“ — спросил я. Несколько секунд она, наморщив лоб, серьезно обдумывала мой вопрос. Потом сказала: „Да, если бы была очень плохой девочкой“. Встречаться со мной вне „Дома Шанталь“ она отказывается, говорит, что это было бы нечестно по отношению к Полковнику. То, чем она занимается в „Доме“, скрыто от посторонних глаз, здесь все делается с осторожностью и не распространяется за пределы входной двери. „Дом Шанталь“ это просто источник средств для ее жизни с мужем, какой бы скромной та ни была (интересно, почему сам-то Полковник не работает? Хотя, может, и работает, откуда мне знать?). Я стал ее постоянным клиентом — другие девушки мне не нужны, — приходя, я ожидаю в салоне, пока освободится Анна. Я плачу мадам Шанталь 50 франков — по нынешнему курсу это меньше 2 фунтов. И еще приплачиваю 20 франков Анне. Она аккуратно складывает банкноту и опускает ее в кожаную сумочку на новомодной застежке-молнии. Мне нравится думать, что я хоть чем-то им помогаю. Я ощущаю заботу о них обоих — об Анне и ее печальном Полковнике.

Вторник, 25 декабря

В качестве рождественского подарка, Мама увеличила сумму, которую она мне выдает, до 500 фунтов в год. Наверное, мы очень богаты: мистер Прендергаст определенно творит в Соединенных Штатах чудеса. В Париже я могу жить на один фунт в день (визиты к Анне не в счет). Все еще жду новостей от Родерика.

Среда, 26 декабря

Написал Бену, спросив, не приютит ли он меня под Новый Год. Подумываю о том, чтобы начать писать роман, вдохновленный тем, что я знаю о жизни Анны. Однако осторожность твердит мне, что сначала следует узнать, какая участь ожидает ВЧ [„Воображенье человека“].

[Вторник, 1 января]

ЛМС решает:

Покинуть дом и найти себе квартиру, предпочтительно, в Париже.

Почаще видеться с Лэнд.

Быть более жестким, менее уступчивым.

Работать, писать, жить.

Четверг, 24 января

Встреча с Лэнд — за коктейлем в „Кафе Ройял“. Я прихожу пораньше, но с удовольствием сижу за стаканчиком — читаю и украдкой наблюдаю за представлением. Чувствую, что время, проведенное мной в Париже, дает мне замечательную возможность увидеть в перспективе то, что происходит здесь, в интеллектуальных кругах Лондона. Мне представляется, что выбор у нас невелик — либо подвыпившие журналисты, сторонники „Малой Англии“ (Беннетт, Уэллс), либо очаровательный кружок снобистских эстетов (Блумзбери). Наблюдаю за снующими от столика к столику scribouillards: они не обращают никакого внимания на худощавого молодого человека, сидящего в углу с томиком Пруста.

Появляется Лэнд, как обычно, каждый третий из тех, мимо кого она проходит, здоровается с ней. Выглядит она усталой и почти сразу сообщает мне, что порвала с Бобби Джарреттом. Я выражаю ей сочувствие — искреннее. Она прикасается к моей руке и говорит: ты милый, Логан. Я высказываю предположение, что, возможно, ее работа (неоплачиваемая секретарша члена парламента от лейбористов)[44]могла оказаться проблемой для Бобби — сына баронета, приметного тори. Она соглашается: быть может, я прав, однако она думала, что Бобби „выше этого“. Ничто так не разочаровывает, как недостатки любовника, напоминаю я ей, и думаю, что по-французски это замечание звучало бы лучше. Я также спросил, не является ли ее работа — наклеивание марок на циркуляры да печатание писем, — пустой тратой полученного ею образования (у нее, разумеется, первая степень). Напротив: она предсказывает, что после следующих выборов мы получим правительство лейбористов. Я проводил Лэнд до идущего в Хампстед поезда подземки и, когда мы на прощание поцеловались, легонько обнял ее.

Позже. Мама с мистером Прендергастом дают небольшой званный обед, снизу до меня доносится смех. Мама того и гляди поставит на граммофон пластинку с какой-нибудь румбой — ну вот, пожалуйста. Встреча с Лэнд вновь возвратила мои мысли к Оксфорду, ко все еще донимающей меня истории с получением низкой степени. Не могу понять, как я умудрился столь неверно оценить свои успехи. Мне действительно казалось, что я справился хорошо; я твердил об этом Ле-Мейну, когда меня вызвали к нему, — он так и не сумел согнать с лица разочарованное выражение. Х-Д прислал мне милое письмо, написал, что любая полученная в университете степень играет в жизни сколько-нибудь значительную роль лишь в течение первых двух недель: остальное, что верно и в отношении прочих сторон человеческого существования, зависит от самой личности. Дик Ходж получил вторую, Питер тоже. Касселл экзаменов вообще не выдержал. Престон получил первую и решил остаться в Оксфорде, писать докторскую. Мама так ни разу и не спросила, какую степень я получил: хотел бы я знать, чем, по ее мнению, я занимался в Оксфорде целых три года?

Анна-мания, что небезынтересно, после встречи с Лэнд поутихла. Я вдруг решил пожить в Лондоне немного дольше.

Пятница, 15 февраля

Встретился с Диком на Нориджском вокзале (какой наплыв воспоминаний!), и мы вместе поехали в Суоффем. Поля покрыты густым инеем, однако низкое солнце светит сильно, так сильно, что мы опустили в купе шторки. Ангус Касселл встретил нас на станции в довольно-таки щегольском „Дарраке“. Дик отказался одолжить мне свое второе ружье („А почему?“ — „Заведи свое“), пришлось обратиться к Ангусу, чтобы тот ссудил мне одно (сказал, что мое в ремонте). Ангус говорит, что дом битком набит оружием — проблем не будет.

Дом некрасив, при нем огромные конюшни. Дед Ангуса (первый граф Эджфилд) построил его в середине прошлого века, парк хорошо ухожен, купы деревьев (многовато хвойных, на мой вкус), верховые дорожки и виды в точности таковы, какими задумал их садовый архитектор. Великое преимущество нового дома состоит в том, что все в нем работает, как полагается: горячая вода, центральное отопление, электрическое освещение. Я принял ванну, переоделся и сошел вниз. Сам граф выглядит достаточно безобидным — пузатый, общительный, вечно сопящий и что-то сам себе погуживающий. Сказал, чтобы я называл его Элтредом — боюсь, мне такого не выговорить, хотя Дик, как я заметил, освоился здесь очень быстро. У графини, леди Энид, такой вид, точно она наглоталась яду: тощая, кислая, лицо в морщинах, волосы выкрашены в черный цвет. Всего нас здесь около дюжины человек: молодежь — Ангус, его сестра, я и Дик — и разного рода пожилые люди, местные. За обедом меня усадили между леди Энид и сестрой Ангуса, леди Летицией („Лотти, пожалуйста“). Лотти хорошенькая, одета по последней лондонской моде, но что-то в чертах ее лица — широта носа, тонкость губ (унаследованная от матери), великоватое расстояние между глазами, — словно вступило в заговор с целью удержать ее на простоватых подступах к настоящей красоте. Впрочем, она жива, непринужденна, и готова хоть часами слушать рассказы о Париже. „Вы были на bal nègre[45]? А с кем-нибудь из лесбиянок знакомы? А что там за женщины, все красавицы?“. Леди Энид, напротив, допрашивала меня, что твой чиновник иммиграционной службы. Где вы родились? В Монтевидео. Где это? В Уругвае. Все еще не поняла. В Южной Америке. О? Что там делали ваши родители? Мой отец был бизнесменом (почему-то мне не хотелось произносить в этом обществе слово „солонина“). Откуда ваша мать? Из Монтевидео. Я просто слышал, как работает ее мозг. Она уругвайка, сказал я. Как это экзотично, произнесла леди Энид и повернулась к тому, кто сидел от нее справа.