Не стану отрицать: очень она была хороша, просто глаз не отвести, и хотя то, как она зарабатывала на жизнь, мне не нравилось, она это делала так спокойно и сдержанно, что ее можно было принять за медсестру из Красного Креста. Она происходила из семьи, где все женщины были поведения весьма рискованного, но, в отличие от них, не понимала роковой притягательности золотых зубов. Ее зубы были белы как снег. Даже когда мистер Коузи несколько подпортил или, лучше сказать, положил предел невероятному их сиянию, это не нарушило очарования. Да даже и могила ничего не нарушила.

На своего мужа я могу смотреть с веранды. Чаще всего по вечерам, но и на восходе бывает, что позарез захочется увидеть плечи, окутанные пеной. Когда-то тут были плетеные кресла, в них сидели прелестные женщины, пили чай со льдом и капелькой «Джека Дэниэлса» или «Катти Сарк»[39]. Ничего этого не осталось, так что я сижу на ступеньках крыльца или стою, облокотившись на перила. Если вести себя очень тихо и слушать внимательно, можно услышать его голос. При такой мощи, казалось бы, у него должен быть бас. Но нет. У моего мужа тенор.

Сандлер готов был признать – вид, он, конечно, обманчив, но чтобы так сияли глаза? Нет уж, глаза не обманут. По мнению Вайды, обмануть могло и то и другое. Но не походка: она все выказывала, с головой выдавала внука. Пусть с разных сторон, но оба сходились в том, что Роумен с кем-то познакомился, может быть, они даже встречаются. Выражения «познакомиться», «встречаться» хороши тем, что эти слова намекают лишь на обмен взглядами, беседы, может быть, на совместные прогулки. Но не на бешеные соития, от которых и приобрел мальчишка тот особенный, ни с чем не сравнимый вид, показавшийся столь подозрительным Сандлеру, и то влажное сияние глаз, которое нельзя было не опознать уверенно. Но и насчет походки Вайда была права. Роумен бросил привычку ходить крадучись, будто только что нашкодил, и выработал походку важную, стал выступать как полководец или индюк. По этому поводу Сандлер испытал сразу несколько чувств – покорность неизбежному ходу вещей, гордость за внука, тревогу, зависть – и посчитал за лучшее сосредоточиться на зависти, попытавшись как следует припомнить свою собственную юность, этот пыл, гон и ощущение полного счастья, когда удастся наконец все выплеснуть наружу. Вспомнилось собственное боевое крещение (теперь совсем уже без стыда вспомнилось), азарт и ярость, которые тогда так и не вызрели в нормальное наслаждение. А все равно завидно: ведь Роумен тоже будет лелеять в памяти этот момент, хотя кончится и у него, вероятнее всего, какой-нибудь глупостью и расстройством; но все-таки нечестно было бы взять да и развеять в нем эту иллюзию большой победы, когда она еще так свежа. Надругаться сейчас над его чувствами, стыдить его и лезть с житейскими советами, по мнению Сандлера, значило испортить, сделать извращенными его дальнейшие опыты в этой области, никоим образом не прекратив их. Поэтому он лишь следил за переменами во внуке, за появившейся вдруг страстью к гигиене, наблюдал, как хихиканье и гогот вытесняются понимающей улыбкой, отмечал в его тоне нотки снисходительности при разговорах с Вайдой. Больше всего его радовало, как сияло лицо внука, да и то новое, энергичное, что заметила Вайда в его походке, деду тоже нравилось. Оценил он и исчезновение у Роумена гадкой манеры дергать ногой и ежеминутно хвататься за ширинку жестом, в котором было больше «хочу», чем «могу». Пусть его, думал Сандлер, попрыгает маленечко, покрасуется. Иначе может кончить тем, что всю жизнь будет за бабами кобелем бегать. В вечном поиске повторения того самого-самого первого раза может пойти вслед за Биллом Коузи, проводя жизнь между колен у женщин, не в силах ни запоминать их имена, ни встречаться с ними потом глазами. Ни с кем, кроме одной-единственной. Кроме нее, как утверждал Коузи, ни одна женщина не вызывала в нем ощущения внутренней близости. Обожаемую первую жену его влечение утомляло, а притязания она находила оскорбительными. Поэтому он предпочел видеть себя таким, каким отражался в глазах других женщин – то местных красоток, то курортниц или подвыпивших певичек, чьи ухажеры не поехали с ними в нынешний тур. Так, подогревая себя и одновременно при этом остужая, он освободил жену от уроков, оставив ей право отдыхать на бесконечной переменке. Как это формулировал сам Коузи, «когда спят котятки, львы идут на блядки».

– Вы не правы, – ответил тогда Сандлер. – Львы образуют пары на всю жизнь.

– Как и я, – тихонько посмеиваясь, отозвался Коузи. – Как и я.

Может, оно и так, конечно, думал Сандлер, но наличие постоянной пары не изменило привычки Коузи вести себя по-холостяцки, и после солидных восьми лет вдовства он решил этой привычке положить конец, женившись на девушке, которую сможет воспитать под себя. Если бы оно вышло как задумывалось, быть может, Коузи ограничил бы свои рыболовные подвиги ловлей на крючок, перестав ловить на бумажник. К этому времени их совместные походы на яхте Сандлеру все больше нравились. Молодой парень (ему тогда еще не было тридцати), он не очень-то любил якшаться со стариками, но с тех пор как его отец уехал… то есть это, конечно, не заменило ему общения с отцом, но разговоры между ними потекли свободнее. Как-то раз, окунув в свиной жир комок ваты, Сандлер сказал с улыбкой:

– Меня этому отец научил.

– Вы с ним близки были? – спросил Коузи, взглянув на наживку.

– Довольно-таки.

– Он жив еще?

– Еще как. После смерти мамы они с сестренкой уехали на север. Старикам с дочерьми живется лучше. Молоденькой девчонкой проще командовать. – Тут Сандлер прикусил язык и побыстрей продолжил, чтобы загладить, если Коузи обиделся: – Я не хотел отпускать его. Пускай бы с нами оставались. Все ж таки дом, в котором мы живем, – его дом. Но он уперся, и ни в какую, хотя… у него, должно быть, на то свои причины.

– С отцами тоже бывает непросто, – ответствовал Коузи, похоже нисколько не задетый замечанием про старика и девчонку.

– Ну, с вашим-то… Говорят, он оставил вам денег целый сундук. Это правда?

– Так ведь все равно пришлось бы их кому-то оставить.

– Мой старик меня тоже не обижал, – сказал Сандлер. – Не в смысле денег, их у него никогда не было, но я всегда мог на него опереться, и он тоже знает: случись что, он может на меня рассчитывать.

– А я своего ненавидел.

– Да неужто? – Сандлера больше удивила прямота, чем суть высказывания.

– Вот тебе и неужто. Он умер на Рождество. И похороны были всему миру как подарок

Такими были их разговоры наедине. Как-то раз Коузи пригласил Сандлера и на одну из своих знаменитых яхтенных пирушек, но после тот обещал себе никогда больше не принимать в них участия. Не только из-за собиравшейся на яхте компании, хотя ему неловко было весело шутить с немолодыми белыми мужчинами, один из которых при кобуре, да и с преуспевающими неграми он тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Хохотали довольно непринужденно. Три или четыре женщины, пробуждавшие такую веселость, были милы. Что было невыносимо, так это болтовня – весь ее тон, елейный и насквозь лживый. Разговор был как топливо, от которого крутилась машинка главной иллюзии: на яхте создавался искусственный, фальшивый мирок, а настоящий на несколько часов предлагалось сдвинуть в сторону, чтобы главными стали женщины, мужчины им целовали бы руки и ползали у ног, черные могли поддевать белых… Но только до пирса. Сойдя на берег, шериф вновь надевал значок и начинал покрикивать на цветного врача: «Эй, малый!» Женщины снимали туфельки, потому что до дома далеко, а идти надо пешком и в одиночку. На той вечеринке одна из женщин держалась отчужденно, не пила, глядела неодобрительно. С ходу пресекала поползновения, ни в чем не потакая, не допуская флирта. Когда Сандлер спросил о ней, Коузи сказал: «Можно обойтись без чего угодно, когда есть то, без чего обойтись нельзя». Видимо, она была тем, без чего нельзя, и на фотографии, с которой потом был написан портрет, Коузи смотрел как раз на нее. Когда-то портрет висел над стойкой Вайды, потом над кроватью Гиды Коузи, и каждый раз с первого взгляда Сандлеру бросалось в глаза то выражение лица, что он узнал бы когда угодно. Как раз оно и появилось у Роумена, во весь голос возглашая о мужской победе. Сандлер знал, что подчас победить не значит удержать, а первый раз бывает и последним, но что ж тут… спаси Господь мальчишку, если он душой прикипит к женщине, которой нельзя верить.