Все решили, что ее мать спятила, расходились лишь в объяснении причин: смерть мужа, переутомление, отсутствие сексуальной разрядки, а может, вообще виноват Эс-эн-си-си?[34]Нет, все не так. Зрела в корень – вот в чем была ее проблема. К тысяча девятьсот семьдесят первому году, когда Кристина приехала домой на похороны деда, эта способность ее матери была отточена годами тренировок. И из неброской зоркости и цепкости глаза, которую непосвященные называли клептоманией, она вырастила в себе сверхзрение и огранила его, как алмаз. Окна спальни забила фанерой, выкрашенной в предупреждающе красный цвет. На пляже зажигала сторожевые костры. Когда шериф Босс Силк отказал ей в разрешении купить ружье, она его чуть не растерзала. Его папаша, старый Чиф Силк, ей наверняка разрешил бы, но сын по-другому смотрел на негров с ружьями, хотя, дойди до дела, что он, что она стрелять бы стали в одних и тех же людей. Теперь Кристина поняла, что обостренным своим видением Мэй прозревала ситуацию до глубин и охватывала с флангов панорамно. Права, права она была в семьдесят первом, когда презрительно посмеивалась над фальшиво-военной курткой Кристины, над ее беретиком a la Че Гевара, над черным балетным трико и мини-юбкой. Мэй была востра как тигриный зуб, фальшь видела за версту и признавала только настоящие вещи, о чем недвусмысленно говорило ее собственное облачение. Нуда, люди смеялись. Что с того? Армейская каска, в которой Мэй заимела привычку расхаживать, четко выражала позицию, это был лозунг – не в бровь, а в глаз. Даже на похороны, куда Л. уговорила ее прийти в черном платочке, и то под мышкой притащила каску, потому что, вопреки тогдашнему легкомыслию Кристины, Мэй справедливо полагала, что в оккупированной врагом зоне, где приходилось жить ей, а теперь приходится Кристине, в любую минуту могут понадобиться средства защиты. В такой зоне живешь – изволь быть всегда начеку. И вновь Кристина ощутила злую горечь при мысли о последних двух десятках лет холуйского топотанья вниз и вверх по лестнице, когда в руках поднос с блюдами, в которые вложено слишком много души, чтобы взять да и нарочно их испортить, а наверх поднимешься, пронырнешь сквозь несколько слоев противоречивой парфюмерии – и давай собирай грязное белье, драй ванну, выковыривай волосяные комья из стока, стараясь не вздрагивать от омерзения под масляно-зазывным взглядом с портрета над непомерной кроватью… Если это не ад, то его преддверие.

Дай Гиде волю, она еще черт-те когда бы от Мэй избавилась, упекла бы ее куда подальше, но ей мешала Л., чье мнение значило для нее даже больше, чем мнение мужа. Когда пресловутое меню было зачитано в качестве «завещания» и «жена малыша Билли» получила в собственность отель, Гида вскочила со стула, как шилом уколотая:

– Что? Сумасшедшей? Он оставляет наш бизнес сумасшедшей?

Вышло очень некрасиво, и обстановка разрядилась, только когда судья, хлопнув по столу, заверил Гиду, что никто не станет (или не сможет?) мешать ей управлять отелем. Без нее все равно не обойтись, тем более что муж отписал ей и дом и деньги. Тут Мэй вскинулась и, поправляя каску, говорит:

– Я дико извиняюсь… кому-кому?

Разгоревшийся в результате сыр-бор был более-менее интеллигентной версией препирательств, которым эти две женщины предавались всю жизнь, – одна обвиняла другую, каждая претендовала на особое расположение Билла Коузи, каждая когда-то либо «спасла» его во время какого-то бедствия, либо отвела нависающую угрозу. Единственной белой вороной во всем этом предпохоронном грае была Л., чье нормальное, приличествующее моменту молчание казалось ледяным, потому что она сидела с абсолютно каменным лицом, не выражающим ни сопереживания, ни интереса – ничего. Черпая энергию в таком явном безразличии Л., Гида кричала, что «людей с задвигами» следует ограждать от вступления в наследство, потому что они нуждаются в помощи «психиаторов». И только прибытие представителя похоронного бюро, возвестившего, что пора отправляться в церковь, удержало Кристину, уже сжавшую руку в кулак, от того, чтобы кому-нибудь врезать. Впрочем, удержало ненадолго, потому что чуть позже, стоя у могилы, она увидела фальшивые слезы Гиды, преувеличенные содрогания ее плеч, увидела, что чуть не весь город смотрит на Гиду как на единственную страдающую душу, а двух настоящих родственниц здесь только вынужденно терпят. Но окончательно Кристина разозлилась, когда пресекли ее попытку надеть усопшему на пальцы бриллианты, и тут уж она взорвалась. Руку в карман, замах – и кочетом на Гиду, но тут включилась, внезапно ожила Л., которая и завернула ей руку за спину. «Могу ведь рассказать!» – шепотом взывала она к одной, к другой и к обеим вместе. Гида, которая, как только это стало не так опасно, тоже начала наскакивать, отступила. Л. никогда зря слов не тратила. Изломанная жизнь Кристины таила много такого, что разглашать не хотелось бы. Быть людям неприятной, даже смешной – это пускай, с этим она справится. Но жалкой – нет, не надо. В испуге она закрыла нож и ограничилась свирепым взглядом. А вот Гида… Она-то почему стушевалась? Чего испугалась она? Зато Мэй сразу поняла что к чему и поспешила к дочери на выручку. Ворвавшись в круг этой кошачьей свары, она сдернула с Гиды ее капор героини «Унесенных ветром»[35]и пустила им как раз таки по ветру. Да так удачно! Чей-то хохоток открыл в пространстве-времени щель, в которую вслед за капором вбежала Гида, а Кристина за эти минуты поостыла.

Скандальное представление, во всей красе показавшее себялюбие и презрение к погребальному ритуалу тех, кто громче всех бил себя в грудь и распинался об уважении к усопшему, вызвало у людей возмущение, и они прямо об этом сказали. О чем они не сказали, так это что им, надо полагать, весьма забавно было наблюдать, как в таком краемогильном шоу сошлись столь различные головные уборы: берет, капор и каска. Но Мэй-то молодец! Сорвав с Гиды ее дурацкий чепчик, она перед всем миром развенчала, раскороновала фальшивую королеву, триумфальнейшим образом явив свою прозорливость. Да, в сущности, как и раньше – ведь она всегда не покладая рук старалась разделить девочек, даже в те времена, когда они были детьми. В пришелице инстинктивно угадала гадюку, и та действительно вползла, окрутила, сбрызнула ядом и сожрала.

Если верить письмам Мэй, то еще в тысяча девятьсот шестидесятом году Гида начала прощупывать способы, как бы упечь ее в богадельню или в какой-нибудь интернат. Но сколько бы Гида ни изощрялась – распространяя лживые измышления, обращаясь в психиатрические лечебницы за советом, придумывая, будто Мэй ведет себя безобразно, – избавиться от Мэй не удавалось. Во-первых, все видела Л., во-вторых, Гида ничего не могла сделать без сообщника, а его не было. И приходилось мириться со слепящей прозорливостью женщины, которая ненавидела ее почти с той же силой, что и Кристина. Причем война Мэй против Гиды со смертью Коузи не окончилась. Весь свой последний год Мэй наслаждалась, наблюдая, как загребущие руки Гиды мало-помалу превращаются в крылышки. И все-таки свои проблемы с Мэй Гида урегулировала умно, потому что умная мысль, не туда направленная, это все равно умная мысль. Кроме того, теперь Л. рядом не было. Опять же и больницы стали сговорчивее. А там, если подмазать, глядишь, и сообщник найдется.