Через несколько кварталов, на какой-то широкой пустынной улице, освещённой фонарями, они остановились. Пьяные голоса уже не слышались. Стояла тишина. С ночного неба слетали редкие пушистые снежинки.

— Звери вавилонские, — шепелявя из-за выбитых зубов, бормотал Людвиг. — Это ж надо, как не везёт нынче моему светлому челу, — добавил он, ощупывая то нос, то рот.

— Действительно, звери. — Альбрехт всё никак не мог прийти в себя от увиденного. — Пожалуй, забьют человека насмерть. Что он такого сделал?

— Старичок-то? — прищурился Людвиг и плюнул кровью. — Он нам сильно помог. Но сам он — человечек гниленький, раз пошёл в эту продажную шайку.

— Что уж такого в них продажного? — Альбрехт вспомнил знакомых священников из родного Виттенберга и вдруг опешил: — Слушай... но Лютер ведь тоже священник.

— Конечно. Поэтому я и не доверяю ему особо. Помяни моё слово, когда начнётся резня, он предаст всех.

— Какая ещё резня? — удивился Альбрехт.

— Фромбергер! — строго сказал Людвиг, наклоняя к товарищу грязное, сильно распухшее лицо. — Не пугай меня своей тупостью. Ты что, не видишь, к чему всё идёт? Народ еле сдерживается. Скоро пойдёт громить клириков и тех, кто их покрывает.

Альбрехту представилась осада курфюрстовского замка. Крайне неприятная перспектива! Он поёжился и отогнал мрачные мысли.

— Не верю я, что всё так серьёзно. Рим в союзе с нашим императором, ты разве не знаешь?

Товарищ сосредоточенно вышагивал рядом, изредка трогая пальцем разбитую губу. Они уже вышли из города и брели по тропинке, ведущей к замку.

— Знаю. Но я знаю ещё много чего другого. Не всё так однозначно в мире...

— Послушай, — перебил его Альбрехт, — а замок-то заперт ночью. Куда мы так спешим?

— Вот чёр-рт! — выругался Людвиг. — Всю ночь бродить по такому холоду! И в таверну ту не пойдёшь! А другие уже закрыты.

— Представь себе, что ты — паломник, — съехидничал Фромбергер, толкая товарища в бок.

— Я паломник?! — воскликнул тот. — Ну если только колесо Фортуны переедет меня. Лишь тогда я, может, смогу присоединиться к этому стаду умалишённых.

До Барселоны Иниго добрался без приключений, но в городе перед ним встала серьёзная дилемма. Он был крайне недоволен открытием своего инкогнито в Манресе. Старуху Бениту не винил — та выдала его исключительно из человеколюбия. Чтобы поставить на ноги такого истощённого больного, требовалась хорошая еда и уход в течение нескольких месяцев. Как бы она обеспечила всё это без помощи «уважаемых»?

Теперь же он совершенно не хотел никому открываться. И средств для оплаты путешествия на корабле у него тоже не было. В Барселоне между тем жили две сеньоры, весьма продвинутые в духовной области, которые охотно помогали паломникам. Ему рассказала о них всё та же Бенита.

После долгих раздумий Лойола пришёл к выводу, что его страх быть узнанным — следствие всё той же гордыни. Поэтому собрался с духом и пошёл к одной из сеньор, предварительно потренировавшись делать «простонародное», как ему казалось, выражение лица. Слуги провели его в домашнюю оранжерею, где госпожа, одетая в простое чёрное платье, ухаживала за растениями.

— И куда ты хочешь плыть? — спросила она, выслушав просьбу.

Иниго замялся. Сказать: «В Иерусалим» — вдруг показалось ему верхом тщеславия.

— В Рим, — ответил он.

— Ты стремишься попасть в этот сомнительный город? — огорчилась она. — Да какая там польза для духа, один разврат! Нет! Я не хочу помогать в таком путешествии.

— Хорошо. Спасибо, — кротко ответил он. Сеньора смягчилась.

— Тебе трудно ходить. Я знаю людей, которые тоже хотят посетить Рим. Подожди, я пошлю за ними. Вы познакомитесь и пойдёте вместе.

— Спасибо, но... нет! — в голосе его появилась твёрдость. Сеньора так удивилась, что даже перестала ощипывать у цветов лишние усики.

— Ты такой гордый?

— Гордый? — задумчиво, будто пробуя слово на вкус, повторил Иниго. — Да нет, думаю, дело в другом. Если я возьму кого-нибудь в спутники, то буду надеяться на его помощь в трудных ситуациях. А мне бы хотелось надеяться только на Бога.

— Тогда иди один, — сказала дама немного раздражённо, — и мой тебе совет: когда приходишь просить — не веди себя так независимо. Людям твоего круга это не пристало.

«Интересно, к какому кругу она меня приписала? — думал Лойола, постукивая посохом по булыжнику барселонских улиц. — Ну что ж, пойдём, проверим её совет на капитанах. Денег-то по-прежнему нет».

В порту покачивалось на волнах три больших корабля и несколько маленьких. Иниго начал свою проверку с больших, заодно выяснив: прямого сообщения со Святой землёй по-прежнему нет, и плыть нужно до Италии. На всех трёх суднах ему отказали в бесплатном проезде, в одном месте даже чуть не побили. Не смутившись этим, он двинулся проверять прочие судёнышки, но нигде не находил понимания. Когда остался последний кораблик, покачивающийся у самого причала, паломник занервничал, но сказал себе: «Такая, значит, твоя вера?» После чего успокоился и с большим трудом по неудобной лесенке взошёл на палубу.

— Мне всё равно, я пустой иду в Гаэту, — жуя вяленый инжир, отозвался капитан. — Давай. Мешок сухарей только притащи.

Лойола ковырнул посохом трещину в палубной доске.

— Я же просил о бесплатном проезде. Где я возьму тебе сухари?

— Мне они не нужны. Это твоё пропитание, чудак-человек!

— Ах, для меня! — обрадовался Иниго. — Так я могу не есть целую неделю! А там плыть-то, пожалуй, меньше.

— Может, меньше, а может, и больше, — капитанская ручища, покрытая сетью цветных pintados, захватила из корзинки целую горсть инжира. — Нет. Без сухарей не возьму. Куда потом труп девать? В воду как-то вроде не по-христиански, а возиться мне некогда.

Озадаченный, Лойола спустился на сушу. Его начали одолевать сомнения. Если Богу действительно угодно это паломничество — почему Он посылает столько трудностей? Теперь ещё надо добывать эти сухари! Добыть-то Иниго при желании мог много чего, если б не эти сомнения. Он пошёл в собор Святого Креста и Святой Евлалии и попросил у тамошнего священника совета насчёт сухарей.

— Сын мой, — сказал тот, — твой вид и так весьма болезнен. Не отказывайся от еды.

— Но если моё паломничество угодно Богу, почему Он не снабдил меня всем необходимым? — спросил Лойола.

— Не искушай Господа Бога твоего, — строго ответил священник и ушёл, плотно закрыв за собой дверь сакристии. Иниго же радостно выскочил наружу и принялся просить милостыню прямо на площади, мощённой серыми, под цвет собора, камнями.

Он воздевал руки, будто стремясь обнять солнце. Ходил взад-вперёд, объясняя всем, что ему нужно на небольшой мешок сухарей и ни монетой больше.