— Где ж ты раздобыл справку? — спросили его.

— Справку? — Иниго крайне удивился. — Какую справку?

Они посмотрели на него с ужасом. При входе в город стояло несколько постов. Чтобы обойти их, требовалась просто дьявольская ловкость, несовместимая с таким увечьем.

Иниго пожал плечами. Он не думал ловчить. Да и о справке забыл, занятый своими мыслями. Почему-то стражники не остановили его.

Попутчики недоумевающие и испуганные скрылись в узких венецианских улицах, а Лойола отправился на площадь Святого Марка, где находился знаменитый собор. Там он разыскал священника и вновь начал делиться с ним сомнениями. Тот, заинтересовавшись мыслями странного паломника, позвал нескольких своих состоятельных прихожан. Получилась душевная беседа с трапезой, в результате чего Иниго всучили несколько дукатов — целое состояние.

Он ужасно расстроился. Выбежал прямо из-за стола, не поев толком. Почему-то ему казалось, что настоящее паломничество должно происходить помимо денег, и никак не удавалось этого. Выйдя на площадь Святого Марка, он посмотрел в серое небо, где парили серебристые чайки, и позавидовал их свободе. Размахнувшись, бросил горсть мелких монет. И тут же несколько нищих рысью бросились к нежданной добыче. Они вспугнули многочисленных голубей, бродящих по серым булыжникам. Те взмыли, мешая свои белые крылья с серыми крыльями чаек. В этот водоворот крыльев Иниго яростно швырнул оставшиеся деньги. Перевёл дыхание и пошёл к причалу — искать корабль, готовый отвезти его в Иерусалим.

После неудачного ночного похода в таверну оба студиозуса притихли. Они знали, что их подозревают в избиении священника. Слухи об этом злодеянии докатились до замка. Конечно, все заметили их ночное отсутствие, а также опухшее лицо и выбитые зубы Людвига. Но курфюрст никак не выказал своего отношения, оттого молчали и прочие. Лютер, похоже, вообще ничего не заметил, даже похвалил своих переписчиков — теперь со страху они почти не делали ошибок.

Людвиг начал заискивать перед профессором, чего никогда не делал раньше. Фромбергера, знавшего истинные чувства товарища, это сильно злило, но он молчал. Боялся нарушить хрупкое равновесие, установившееся в кабинете Лютера и в его окрестностях. Альма, эта решительная кукла с хриплым голосом, в последнее время стала почти приветлива.

...Утром, как обычно, они пришли к профессору за новой порцией черновиков. По правде сказать, кабинетом эту комнатку с потёками на стенах и облупившейся печкой назвать было трудно. Из мебели здесь находились только стол со стулом и кровать. Так же, как в каморке, где жили студенты. Правда, у Лютера, помимо перечисленного, под столом ещё лежал огромный китовый позвонок, на который тот ставил ноги во время работы.

Сегодня профессор выглядел более хмуро, чем обычно. Глаза его покраснели, веки опухли.

— Забирайте, — он мрачно указал на исписанные листы.

— Может, вам принести что-нибудь с кухни, господин профессор, — заботливо спросил Людвиг, — кажется, вы нездоровы?

— Спасибо, я вполне здоров. Просто у меня не всегда получается найти смысл в собственной деятельности. В остальном же всё превосходно.

С каждым днём Лютер становился мрачнее. Иногда во время разговора губы его начинали шевелиться, то ли жуя, то ли шепча что-то.

Выходя с новым заданием, они нередко встречали Альму с подносом. Как-то раз Людвиг поинтересовался у неё:

— Ты не знаешь, с кем-то это он всё время шепчется, как ни зайдёшь?

Альбрехту девушка бы точно надерзила, товарищ же его почему-то пользовался большим уважением.

— С кем шепчется? — переспросила она, щуря красноватые глаза. — С дьяволом, конечно. Вы не знали?

— Да ты что... Альма, — повысить на неё голос Альбрехт не мог, но его сильно задели её тон и попытка судить о профессоре. Несмотря на страстную влюблённость, он отказывал ей, как существу женского пола, в понимании вещей абстрактных и научных.

— Да-да, именно с дьяволом, — Альма опустила длинные ресницы. Они были бесподобно-чёрного цвета, старательно покрашенные сажей. Но Альбрехту чудилась проступающая из-под краски неестественная белизна. — Он общается с ним постоянно. Ваш профессор вовсе не святой.

— Мы тут все не святые, — прервал её Людвиг, — но уж больно серьёзно ты его обвиняешь. У тебя есть на то основания?

— Какие там основания! — нервно хихикнул Альбрехт. Ему не нравился этот разговор.

— Вы посмотрите, он всё время ставит ноги на эту кость под столом, — понизив голос, сказала Альма, — прямо жить без неё не может.

Студенты засмеялись.

— О да, это крайне серьёзные обвинения!

— Это вообще не обвинения, — холодно сказала Альма, — просто маленький штрих. А есть штрих побольше. Обратите внимание: на стене напротив его стола — большое чернильное пятно. Спросите его об этом пятне, и вы увидите, что будет.

Сидя в своей каморке, они обсуждали услышанное. Фромбергер отговаривал товарища от проведения расспросов.

— А я спрошу! — Людвиг с ожесточением почесал прыщавый лоб. — Мне интересно.

Придя к профессору, приятели, не сговариваясь, уставились на стену. Чернильное пятно напоминало диковинного осьминога. Людвиг, словно впервые увидев его, воскликнул:

— Какое странное пятно! Как, интересно, оно получилось?

Лютер, сердито засопев, встал из-за стола и начал ходить взад-вперёд.

— Хотите пива, господа? — вдруг предложил он.

Сам налил им в кружки, хотя радушием никогда не отличался. Потом с неестественной живостью начал возмущаться крестьянами, которые, прикрываясь его учением, начали грабить и жечь своих господ.

— А какое у вас учение, господин профессор? — со всей учтивостью спросил Людвиг.

— Да-да, будьте добры, скажите, если сие вообще выразимо, — поддержал Альбрехт, вспомнив свою неудачу, когда он не смог рассказать собутыльникам: чему, собственно, учит его профессор.

— Собственно, учения как такового я, пожалуй, не создал, — Лютер заглянул в свою кружку, но пить не стал, — просто у меня постепенно выкристаллизовалось острое чувство ненужности всей церковной структуры. Зачем вся эта иерархия, почему мы не можем получать благодать непосредственно от самого Христа?

— Как же тогда попы будут кормиться? — с услужливой ехидностью вопросил Людвиг.

«Нехорошо говорить такое священнику», — подумал Альбрехт, но профессор, будто не замечая, продолжал:

— Я верю в спасение sola fide (одной верой). Мы все падшие существа, и никакие добрые дела, разумеется, не спасут нас. Любая наша попытка оправдаться лишь демонстрирует нашу падшесть. В нас вообще нет ничего хорошего, кроме веры.

— Веры, простите, во что? — Людвиг смотрел собеседнику прямо в глаза. «Как неприлично!» — подумал Фромбергер.