она безусловно поступала правильно, заботясь о чужом старике и о родном ребенке. Но ради чего она должна терпеть измены мужа? В чем правильность этого? До сих пор она терпела измены только из-за дочери. Не из-за любви к мужу, а из-за чувства долга, из-за голоса, доносившегося из глубины души: «Поздно». Рождение ребенка обрекло их с Вазгеном на совместную жизнь. «Но ведь есть и те, кто расстаются, имея детей. Что мне мешает так поступить?» Действительно, что ей мешало? Может, страх одиночества? Человеку нужно время, чтобы найти ответы на такие вопросы. У Асмик его не было. Зато у нее была христианская вера.

Последние месяцы старику сделалось совсем плохо, и Асмик хотела поделиться с ним своей верой. Как-то положила рядом с его подушкой иконку с Христом – самодельную, купленную у русской старушки рядом с монастырем. «Убери, – отрезал он, – не хочу его видеть». Зажгла ладан в комнате: его запах ее успокаивал, отгонял суетные мысли. Но старик тут же попросил отворить форточку. «Тошнит», – объяснил он. Ему нравилось, когда она читала ему по ночам. Но стоило ей взять в руки Евангелие, как он устало протянул: «Не надо, если больше нечего». Асмик только теперь, ежедневно заботясь о нем, поняла, что перед ней лежал, может быть, самый гордый человек, которого она когда-либо знала. Он жил без Бога семьдесят два года. Без помощи Бога пережил и исчезновение отца в конце тридцатых, и рытье окопов, и немецкий плен, и лагерь под Вязьмой. Без заступничества Бога был позорно выселен из квартиры в годы оттепели. Без Бога у него родился долгожданный сын, когда ему самому было уже за сорок лет. Последние годы старик работал охранником, затем сторожем, проклиная унижения, память о которых преследовала его. Умирать он тоже собирался без религии, без Бога, наедине со своими мыслями. Сейчас ему было немного страшно. И горько, что жизнь сложилась не так, как хотелось бы. Но истоком этой горечи, главным разочарованием, отнимавшим покой, был его сын. Вазген. Старик надеялся, что Вазген, не видевший и не знавший ни тридцатых годов, ни войны, ни плена, ни бесконечных переездов из дома в дом, ни унизительного преследования со стороны государства, сможет жить так, как захочет. Потому что Вазген был свободен. Потому что ему создали условия для благополучной, нормальной жизни. Отец надеялся, что его страдания зачтутся и сыну будет дозволено прожить достойную жизнь. Надежда не оправдалась. Прямо сейчас Вазген был где-то вдалеке от дома, позабыв об отце, наплевав на жену и дочь. Зачем, почему? Что ему мешает быть со своей семьей, уважать отца, не терять чести? Чего еще ему недостает для покоя, счастья? Выходит, никому ничего не зачтется и страдания были напрасны? Может, дело не в обстоятельствах, с которыми мы сталкиваемся, не в эпохе, в которую довелось родиться? Может, дело в нас самих? Мы всегда не там, где должны быть, мы всегда не с теми, с кем должны быть, мы всегда не те, кем должны быть, – если не выбрались из ловушки. «Еще не вернулся?» – спросил старик. «Нет», – ответила Асмик. Старик слабо, безразлично закивал, уставившись в стену. Губы шевелились, он хотел что-то произнести. «Он просто не понимает пока, – выговорил он глухо. – Может быть, и не поймет. Ловушка. – Старик сморщился от нового приступа боли в пояснице. Но он перетерпел приступ, лицо его разгладилось, а взгляд сделался еще более тусклым: – Потом уже все равно. Но сейчас надо выбраться из ловушки». – «Ловушки?» – спросила Асмик. Старик невнятно что-то просипел. Она не разобрала. Видела, что старик силится произнести то последнее и важное, что давно просится из сердца наружу. Он набрал воздуха, чтобы заговорить, но выдохнул, так ничего не сказав. Поздно. Асмик погладила его руку. «Тише, папа, тише. Вам нельзя столько говорить», – сказала она. «Асмик», – произнес старик хрипло, уже из последних сил. «Папа, отдохните», – добавила она чуть строже. Его лицо болезненно исказилось. Он показал глазами на низ, испугался, что не удержит. «В туалет?» – участливо спросила она. «Да», – прохрипел старик. Она взяла его за плечи, помогла подняться. У него подгибались колени, как у пьяного. Стопы дрожали от малейшего соприкосновения с полом. Он старательно делал вид, что шагает, но в действительности она донесла его до уборной на руках. Открыла дверь, помогла, несмотря на его вялое сопротивление, сесть на унитаз и затем уже прикрыла дверь. Вернулась в комнату, поправила его одеяло, взбила подушку, открыла окно немного проветрить. «Пусть катится к черту», – сказала Асмик, глядя на пустую ночную улицу.

Ночью старик внезапно проснулся и позвал ее. «Асмик, – шептал он, – Асмик». Она поднялась, посмотрела ему в лицо. Впервые за время болезни он был так явно напуган. «Да, папа?» – спросила она. «Асмик, – сказал он, еле дыша. – Я боюсь, что не дождусь его. Найди его, прошу тебя». Он знал, что она не хотела этого делать. Не хотела больше унижаться. Но еще он знал, что она не могла его ослушаться. Жалость пронзила Асмик сердце и вынудила ее кивнуть. «Хорошо, – сказала она. – Я попрошу тетю Тамару присмотреть за вами». На минутку Асмик задумалась. Она бросила взгляд на изможденное, исхудавшее тело старика – кости, обтянутые сморщенной кожей, – и спросила: «Может, позвать священника, папа?» – «Прошу тебя, – сказал старик, – или найди мне моего сына, или больше ничего не делай». Асмик обулась, перед выходом глянула на себя в зеркало. Заспанные глаза, морщины, расстроенное усталое лицо. «Не так я должна выглядеть», – сказала она себе. Годы, которые она прожила, были ей противны. «Я не должна была проходить через это, – говорил ей незнакомый голос, – я не заслуживала этого. Он погубил мою красоту. Разве это справедливо. Спит со шлюхами. Делает им подарки. Валяется у них между ног. Дарит им наслаждение, которого я никогда не знала. А я не заслужила? Что я обрету за эти страдания?» Ответа не было. Асмик вышла на улицу, постучала в дверь соседнего дома. Открыла пожилая тетка со светильником в руках. Асмик рассказала как могла о свекре, и соседка согласилась не раздумывая. «Тридцать лет жили бок о бок, что я теперь, не просижу с ним ночь?» – «Спасибо, Тамара-джан, – ответила Асмик. – Я постараюсь поскорее».

Асмик стучалась к соседям, извинялась, спрашивала, видели ли они Вазгена. Кто-то из соседей раздраженно отвечал, что нет, и запирал дверь, кто-то распрашивал, что случилось, надеясь вытрясти новости для сплетен, и только единицы, в основном пожилые, встревоженно спрашивали, как ей помочь. Но как они могли помочь? «Если увидите его, – отвечала Асмик, – скажите, что дома его очень ждут. Папа умирает». Старики хватались за сердце. Стояли, замерев и разинув рты. «Вай, – говорили они, – а доктор, доктора звали?» – «Поздно уже, – говорила Асмик. – Ему немного осталось». Она осмелилась говорить людям правду. Это не ее позор, а его. Пусть все знают, через что она проходит. Она обошла каждый дом в Норагюхе, сообщая, что ищет человека, наплевавшего на жену, на маленькую дочь, на умирающего отца. «Теперь-то узнает, – говорила она себе, – что такое печать позора». Но и Асмик не избежала в эту ночь возмездия. Пришло время, которого у нее раньше не было. Время горьких вопросов, от которых она уклонялась годами. Прошлое воскресало рваными, бессвязными фрагментами, которые болезненным усилием памяти соединялись в цепочку, пока Асмик продолжала идти, стучаться, спрашивать. Плохо знакомый юноша, сделавший ей предложение. Пушок над его губой. Мгновенное согласие ее родителей. Болезненное прощание с отцом и холодное – с матерью. Мрачная каменная церковь, тощий священник. Сквозняк. Тяжелый деревянный крест. Хотят ли они стать мужем и женой? Асмик спрашивала пьяницу в растянутой майке, не видел ли он ее мужа, а в памяти проносилось, как Вазген, не раздумывая, ответил священнику «да», а она, Асмик, тоже сказала «да», но сомневаясь, обманывая Бога. Дорога в молчании из родного аштаракского дома в его ереванский. Предстояло жить с его родителями под одной крышей. В первую же ночь она сбежала. «Струсила», – подумала она, обходя последние дома в районе. «Струсила и дала стрекача», – повторила она теперь с улыбкой. Тайком от всех сбежала из Норагюха. Приехала на рассвете домой. Мать не приняла ее. Объявила с порога, чтобы отправлялась обратно. Покрытая позором, вернулась. Вазген сидел в спальне, спрятав лицо в ладонях. Был оглушен ее поступком. Пушок над его губой. Он плакал, спрятавшись от всех. Его родители притворились, что ничего не произошло. Дали ей понять, что на этот раз прощают. С тех пор свекровь не давала Асмик покоя. Гоняла ее, семнадцатилетнюю, к соседям просить соли, к чабанам на окраину