собой зеркальце, мерила новые, незнакомые Седе сережки. Нина заметила ее в отражении, посмотрела невинно-рассеянным взглядом, как бы спрашивая: «Все в порядке?» Седа не осмелилась уточнить, откуда сережки. Лишь внимательнее всмотрелась в лицо Нины, в ее фигуру – и впервые начала понимать, что к чему. Впервые ее кольнуло тревожное подозрение. Может ли она, родившая двоих, ошибиться? Седа дошла до улицы Алека Манукяна. Чем больше она гнала от себя мысли о Нине, тем настойчивее они возвращались к ней. Она совсем не могла сосредоточиться на семинаре, который ей предстояло вести вместе с профессором. Сердце билось все сильнее, словно предупреждало: на твой дом надвигается беда. Но Седа сама была отчасти причиной этой беды и потому не слушала свое сердце. Она искала чего-то, что прекратило бы эти метания, отвлекло бы от забот, успокоило бы ее в это хмурое пятничное утро. «Я должна сосредоточиться на работе, – сказала она себе, пройдя мимо Дворца шахмат и подходя к университету. – Работа меня успокоет. Дела увлекут».

Но в университете ее ожидала другая тревожная новость. В кабинете профессора Тер-Матевосяна толпились студенты и преподаватели. Кто-то сидел на столе, кто-то на подоконнике, а кто-то – несмотря на ранний час – с бутылкой вина. Седа присела рядом с профессором, который, скрестив руки, мрачно глядел перед собой. Густой сигаретный дым заполнял помещение, аспиранты и старшекурсники обсуждали исчезновение участвовавшего в митинге сотрудника университета. Никто не знал, где он, предполагали даже убийство. Говорили о беспокойном, лихом времени, когда люди исчезают словно по щелчку пальцев. Кто-то сказал: «Это как на сцене, отыграл – и идешь за кулисы, уступая место партнеру по спектаклю. И так до бесконечности». – «Это не бесконечность, – возразил ему другой, – а спираль, затягивающая вниз, на самое дно». Один из преподавателей, экономист новой школы, посетовал, что проблемы страны не символические, а материальные: ему, например, не платят уже третий месяц. «Будто интеллектуальный труд ничего не стоит, – с унынием произнес он. – И не знаешь, что делать, с кого спрашивать». Оживился студент-репатриант из Сирии – в бесформенной футболке и брюках хаки. «Нет живых людей, – объявил он, – вокруг нас призраки, которые появляются на миг, что-то обещают и исчезают. Общество, которым управляют призраки!» Экономист, не терпевший высокопарности, снова заговорил о материальном: жаловался на проблемы с задержками зарплат, с бесконечными обещаниями. Молодой репатриант – его звали Сурен – возразил, что денежные проблемы свалились на страну из-за культурной отсталости. «Сейчас начнется», – подумала с улыбкой Седа. «Только десятая часть страны, – восклицал Сурен, – осознает важность революционного политического шага. Да оглянитесь! Народ бежит за границу. Я увидел сегодня объявление на одном балконе: „Продам квартиру за билет в Америку“. От чего они бегут? От кого?» Тихо, стараясь не привлечь к себе внимания, с ним согласилась одна из преподавательниц. «Куда исчез наш дух, куда исчез свет? – горячился Сурен. – Еще вчера мы решали, какой будет эта страна, мы решали, кто будет ею править, мы решали, как нам жить. Но прошли жалкие три-четыре года – на нас навалилась бедность, и мы перепугались, снова попрятались в своих норках, в своих квартирках, заперлись от мира, от его проблем, от его вызова. Опять будто рабы наблюдаем со стороны, как призраки решают за нас, дергают за ниточки, будто мы марионетки. Все ждем, что кто-то о нас позаботится. Какие же мы жалкие!» Вошел неизвестный Седе молодой человек, встал рядом с Суреном, попросил взмахом руки тишины и громко зачитал объявление о сборе у мечети. Поднялся шум, кто-то ахнул, кто-то выругался матом, Седа поморщилась. «О чем это?» – спросила она. «Митинг у Голубой мечети, – бодро ответил молодой человек. – Нам следует пойти». – «Когда?» – «Сегодня». – «Разве все так серьезно?» Он развернул отпечатанное на принтере изображение изуродованных фасадов и строительного мусора. Профессор Тер-Матевосян спросил, точно ли это дома рядом с мечетью. Молодой человек угрюмо кивнул. «Мы проверили, – промолвил он. – Хуже того, мы выяснили, что у этой компании в планах застройка Конда». – «Я хочу увидеть это сама, – вмешалась Седа. – Я ничему не поверю, пока не увижу собственными глазами».

Профессор взглянул на часы. «Мне пора на занятия», – сказал он, всем видом давая понять, что не собирается ждать. «Профессор, вы пойдете на митинг? – спросил Сурен. – Ваше присутствие очень важно для нас». Профессор задумчиво поглядел на молодого человека и, поправив очки, ответил: «Сурен, если вы пойдете на занятия, то я, возможно, пойду на ваш митинг. Есть порядок, который не следует нарушать». Только теперь Седа сообразила, что так и не сняла промокший плащ. Она быстро повесила его на вешалку, подхватила со стола тетрадь с учебником и вышла вслед за профессором. Молча они дошли до аудитории. За дверью их встретило пустое помещение, ни одного студента, лишь тишина, нарушаемая стуком дождя по окнам. Профессор снова поглядел на часы и, обращаясь скорее к себе, чем к Седе, сказал: «Скоро придут». Они с Седой заняли места на кафедре. Профессор достал из портфеля материалы лекции и погрузился в них, постепенно оживляясь. Седа последовала его примеру и заглянула в свою тетрадь. Старалась отвлечься, но беспокойные мысли возвращались к Сако. Стоило ли им ввязываться в эту стройку? А если люди узнают? Чем это грозит? Она не выдержала, отчаянно поглядела на профессора и спросила: «Как думаете, профессор, происходящее у мечети правда так серьезно?» Профессор оторвался от записей. Посмотрел на пустую аудиторию, на Седу. «Gaudeamus igitur juvenes dum sumus, – ответил он ей. – Давайте радоваться, пока мы молоды». – «Вы сравниваете наших молодых людей с вагантами?» – «Они студенты, – ответил профессор, снова взглядывая на часы, – они молоды и ищут приключений». В эту секунду в дверь постучали, и две девушки вошли в аудиторию, заняли места. Вслед за ними вошел молодой человек. Затем – за каких-то пять-семь минут – аудитория заполнилась. Пришло около пятидесяти студентов, в том числе те, для кого эта лекция не была обязательной. Когда профессор уже собирался начать, вошел Сурен. Профессор проводил его внимательным взглядом.

Тер-Матевосян начал с вопроса, когда возникла историография. «Не история, – уточнил он, – а наука об истории, понятие истории, рефлексия человечества над историей». Не получив ответа, он продолжил: «Греки заимствовали понятие historia из медицины, но наполнили его новым содержанием, пришедшим из области юриспруденции, – говорил он, не поднимая сосредоточенного взгляда. – Для греческих мыслителей был важен не поиск причинно-следственных связей, не логические доказательства или факты, а нечто иное, нечто, рассеивающее видимую реальность, обнажающее истину, которая скрыта. Они называли это нечто – enargheia, а древние римляне – умением рассказчика ярко представить человеческие характеры и положения, в которых люди оказались. Конечно, прослеживается связь между историческим описанием и риторикой, – подчеркнул профессор. – От историка, как и от юриста, ожидалось, что он создаст иллюзию реальности, а не просто изложит цепочку фактов, собранных им или кем-либо еще. Реальность – сложнее, чем мы полагаем, говорят нам древние. Так продолжалось до середины восемнадцатого века, – добавил профессор. – Лишь в последние два с половиной столетия – согласитесь, ничтожный срок, если оглянуться на длинную вереницу веков, человечеством прожитую, – лишь в последние два с половиной столетия европейские философы стали постепенно пересматривать значение истории». Седа хорошо знала дальнейший интеллектуальный маршрут профессора: французские эрудиты, рациональное познание, Гегель и суд мировой истории, интерес ко всему великому и громадному в противоположность незначительному и мелкому, стремительный подъем точных наук, механистический девятнадцатый век, господство позитивизма, пока во Франции в конце 1920-х годов не родилась школа «Анналов», La Nouvelle Histoire, новая историческая наука. «Они вернули истории ее подлинное значение, – говорил с воодушевлением профессор. – Люсьен Февр, один из лидеров этой школы, писал, что для историка человек – то же самое, что скала для минералога, животное для биолога, звезда для астрофизика: нечто, подлежащее объяснению, пониманию и, стало быть, осмыслению. Вам понятен гуманистический пафос этих слов? Человек – это нечто, подлежащее объяснению, пониманию, осмыслению. Обыкновенный человек, ecce homo, а не государство, не империя, не рабочий класс, не женский вопрос, не экологическая повестка или что-нибудь еще, отодвигающее на второй или третий план ценность отдельной человеческой жизни. Другой лидер этой школы, Марк Блок, использовал прекрасное сравнение: историк, как сказочный людоед, знает, что там, где пахнет человечиной, его ждет добыча. – Профессор обратил на аудиторию насмешливый взгляд; студенты глядели на него как дети, никогда до этого не слышавшие яркой, увлекательной истории. – На этой положительной, многообещающей ноте давайте завершим нашу лекцию. В следующий раз мы с вами детальнее обсудим двадцатый век и проблемы, которые он поставил перед историками, шире – перед гуманитарной наукой. А там, поверьте, проблем хватает». Студенты медленно задвигались, словно