сил смотреть на свое отражение, ни утром, ни вечером, так она располнела, причем вдруг, словно за одну ночь, добавилось килограммов семь-восемь. «Нагуляла живот», – говорили о таких повивальные бабки, равнодушно, без злобы и без радости, а как о чем-то свершившемся и необратимом. Нина ощупывала себя, с неприязнью глядела на растолстевшие ляжки, на складку под подбородком. Кто-то захватывал ее тело, и тело, против воли, раздавалось вширь. Беспомощность навалилась на нее, и беспокойный рассудок твердил, что времени у нее в обрез. Она просыпалась с твердым намерением что-то сделать, как-то решить свою проблему. «Самое главное, – напутствовала она себя, – решиться хоть на какой-то шаг, не испугаться». Но решимость испарялась, едва Нина выходила из дома, и она снова и снова проживала невзрачные и неотличимые друг от друга дни. Шла на завод, работала положенные часы, после смены забирала из детского сада Гришу, возвращалась с ним домой через опустевшие парки, поверяя голубям и опавшим листьям свои беды, во дворе ловила на себе взгляды пожилых соседок и, стыдясь, опускала лицо, спешила в подъезд, прислушивалась по привычке к голосам из квартиры и все еще надеялась, что услышит его. Гриша сбрасывал с плеч пальтишко и бежал к родителям, Нина поднимала одежду, аккуратно вешала на крючок, вяло шевелясь, стягивала с себя свои вещи, тоскливо оглядывала комнаты. В гостиной, где семья собиралась по вечерам, опускалась, словно гостья, на краешек дивана. «Проживаю дни, ничего не делая, – упрекала она себя. – Ни на что не решаюсь, надеюсь, что само все решится». Она поднималась, шла на кухню, возилась с нехитрым ужином, приглашала всех, ковырялась в вареной картошке, которая опять стала ежедневной, мыла за всеми посуду, коротала остаток дня за вышиванием платочков с незатейливыми узорами или за просмотром бразильских сериалов, а после укладывала мальчишек и готовила себе постель в гостиной. Лежа на диване, на котором когда-то лежала с ним, она думала снова и снова, чем обернулось ее легкомыслие, и проклинала себя за глупость, и трусливо просила про себя, чтобы кто-нибудь спас ее от скорой катастрофы, чтобы расслышал удары и невзгоды ее сердца. Пусть бы кто-нибудь отвлекся от своих дел, подошел бы к ней посреди ночи, спросил, все ли в порядке, и Нина бы сделала вид, что утешилась этой заботой, что заново наполнилась надеждой, убедила бы себя, что не верила и не верит, что все так глупо оборвалось. С каждым днем его отсутствия, пока Сако искал все новые оправдания его исчезновению, Нина уверялась в том, что была обречена на одиночество, что не было никакой возможности, а затем убеждала себя, что исполнена, несмотря ни на что, любви и веры, а затем снова приходила в отчаяние, словно хандра сплетала колючие ветки, отделявшие ее от любой радости.

Как-то на заводе, когда они привычно выстроились в обеденный перерыв в очередь к керосинке, Нина заметила в углу зала своего молодого начальника, Вазгена. С сигаретой, в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами и подвернутыми рукавами, он то и дело поглядывал на Нину, пересказывая мужикам анекдот. «Горбачев умер и отправился в ад, – говорил он, чуть понизив голос, но не сводя взгляда с Нины. – Так как он запустил перестройку, гласность и все такое, его все же уважили – устроили экскурсию, чтобы выбрал себе комнатку в аду. Экскурсовод открывает первую дверь, а там Хрущев ласкает Мэрилин Монро. Горбачев радостно восклицает: „Я не прочь попасть в такую комнату!“ А гид ему в ответ: „Михаил Сергеевич, это ад не для Хрущева, а для Мэрилин Монро!“» Мужики прыснули. Вазген самодовольно ухмылялся, глядя на Нину. Он уже давно провожал ее взглядом, посылал улыбки, отпускал шуточки по поводу ее застенчивости. А Нина, ожидавшая с фронта Рубо, считала его поведение глупым ребячеством – ребячеством, которое тем не менее было ей приятно. И теперь, растерянная, во власти страха, она не возмутилась, когда Вазген разглядывал ее. В конце концов, устав бороться с ожиданием катастрофы, она сдалась. Ответила Вазгену улыбкой. Вазген мигом все понял. И к концу дня, когда Нина собиралась домой, он подошел и спросил, не против ли она, чтобы он ее проводил. Нина ответила, что не против. Они прошлись до Английского парка, где Нина все же попрощалась, пожав его руку.

Ночью, лежа в постели, Нина думала об этой прогулке, своей улыбке, прощальном пожатии. Сердце щемило. Ей казалось, она снова проявила неосторожность, но воображение рисовало ей выход из тупика. «А что, если, – сказала она себе, – действовать быстро, не теряя времени?» В ней разгорелся огонек надежды. Поддавшись искушению, она добавила: «Скажу, что семимесячный?»

На следующей день Нина устроила генеральную уборку, вычистила всю мебель, вынесла весь мусор, вывесила во дворе все ковры и простыни. Соседи усмехались, пустили слух, что у них дома завелись клопы. Но Нина пропускала все мимо ушей. «Пойду до конца», – осмелела она и стала встречаться с Вазгеном после работы. Снова пользовалась косметикой, иногда чересчур, и снова брала у Седы, с ее разрешения, бусы и украшения. Никто не подозревал, что у Нины появился мужчина, ни у кого не было сил интересоваться ее личной жизнью. Нина все чаще просила Сако забрать Гришу из детского сада, а сама по вечерам встречалась с Вазгеном в условленном месте у неработающего фонаря возле завода, откуда они шли гулять: в городские скверы и парки, в сад Козерна, к Лебединому озеру, в кинотеатр «Москва». От каждой новой прогулкой Нина ждала большего. С третьего дня она уже держалась с ним за руку. С четвертого почти полностью открылась: жаловалась на неразделенную любовь, на свою судьбу, на одиночество. Но истинную причину, по которой встречалась с Вазгеном, держала в тайне. Вазген, однако, и не стремился знать больше. Ему вполне хватало ее жалобных монологов, которые он терпеливо выслушивал, а когда терпение истощалось, развлекал Нину анекдотами. Помимо анекдотов, он одаривал ее маленькими знаками внимания, в основном ярко-красными коробками конфет, которые Нина или тут же съедала вместе с ним, или несла домой с выдуманной историей. Но в один из дней – была ничем не примечательная среда – он сделал ей особенный подарок. В красной бархатной коробочке Нина обнаружила серебряные сережки. «Не могу принять», – глухо проговорила она и вернула коробочку. Но Вазген настоял, чтобы она приняла подарок. «Ты заслуживаешь их, Нина», – шепнул он ей на ухо и обнял, коснувшись рукой ее живота. Нина замерла, испугавшись. Подняла робкий взгляд – а он прильнул к ней и поцеловал в шею, потом в губы. Со следующего дня Вазген действовал смелее, наглее и напористее, не жалея слов, чтобы доказать Нине искренность своих чувств, приближая то, ради чего он столько выжидал.

Нина на всё отвечала согласием.

Седа проснулась и бросила взгляд на часы. Времени хватит, если поспешит. Она накинула на плечи халат, умылась ледяной водой, оделась, подкрасилась – скромно, в меру, – и заглянула к мальчикам. Гришка спал на спине, сложив руки на груди, и выглядел, как всегда, спокойно, будто он не ребенок, а повидавший и войну, и мир маленький мужчина. Совсем иначе спал Амбо – раскинувшись, одну руку свесив с края кровати, другую спрятав под подушкой. Седа быстро оделась, подхватила зонт и вышла из дома. В подъезде, проходя мимо соседских дверей, вспомнила, как накануне вечером ее подозвала из окна старушка Ануш. Пригласила к себе на чашку сурджа. Старик Артак кивнул Седе из своей комнаты и снова погрузился в сканворд. Обеспокоенным шепотом Ануш рассказала, что в полдень приходила какая-то женщина, интересовалась жильцами со второго этажа, особенно Ниной. «Вид у нее был грозный, словно хотела поругаться, – подытожила Ануш, тревожно качая головой. – А у вас дома никого, и я так и сказала, что не знаю никого, не понимаю, о ком речь». Седа спросила, как выглядела женщина, и по описанию не узнала в ней никого из знакомых. «Конечно, может быть, она что-то перепутала…» – «Да, – проговорила Седа, – это вполне может быть». Но тревога осталась. Седа, прикрывшись зонтом, шла по полупустому проспекту Абовяна. Несмотря на пятницу, людей было мало. Дождь – непрерывный, шумный, холодный – распугал прохожих. Седа думала о Нине. Последнее время она вела себя странно. Возвращалась домой позже обычного. Приходя, или ластилась ко всем, или пыталась спрятаться, хотя прятатья ей было негде, у нее не было ни комнаты, ни собственной кровати, только жалкий угол в гостиной. Совсем потеряла аппетит. Была беспокойна, взгляд то загорался, то делался безжизненным. Если заговаривала с кем-нибудь, особенно с Седой, то путалась, словно думала об одном, а говорила о другом. Все это наводило на неприятные подозрения. Седа свернула с Абовяна на проспект Саят-Новы. Дождь усилился. Хотелось быстрее дойти до университета, чтобы согреться. Она вспомнила еще кое-что. Позавчера Нина, поставив перед