– А вы, – обращается женщина к Жермен Дэтти, – знайте, что на теле есть еще много мест, таких же нежных, как колено, куда можно всадить пулю. Если станете обузой, что ж, терять мне нечего.

– Ни за какие коврижки я не пропущу момент трогательного единения с моим дорогим внуком! – выдает Жермен Дэтти сюсюкающим тоном, как самая примерная бабушка на свете.

Жалюзи поднялись уже достаточно высоко, чтобы можно было провезти инвалидную коляску. Алин проверяет, свободен ли паркинг и нет ли поблизости прохожих.

– Две секунды – и ты выходишь!

Подросток подвозит коляску поближе, по сигналу матери открывает дверь магазина, выходит и быстрым шагом направляется к машине.

Алин выжидает еще секунд десять, потом инициирует обратный процесс. Она опускает тумблер, и железная завеса начинает опускаться. Потом вдруг останавливается, раздается противный скрип, и она снова ползет вниз. Алин спешит выйти на улицу.

Не успевает она сделать и пару шагов по асфальту паркинга, как металлический скрежет затихает. Эта внезапная тишина заставляет ее замереть на месте.

Она оборачивается и с ужасом отмечает, что жалюзи заклинило.

– Что там? – кричит Тео, который почти дошел до машины.

– Не останавливайся! – приказывает ему мать, а сама поворачивает назад. – Я посмотрю, что не так.

Она возвращается в магазин, подходит к щитку и щелкает тумблером. Громкий щелчок, потом еще и еще, но металлические жалюзи не сдвигаются ни на йоту. Алин нервно дергает переключатель. Бесполезно.

– Твою мать!

На нее внезапно наваливается усталость. Неспособность решить проблему парализует, варианты решения путаются в голове, а ведь нужно выбрать наилучший, самый простой, легко реализуемый, наименее рискованный… Она смотрит на распределительный щиток, никак не может решить, что же предпринять, злится на свою заторможенность, потом, отчаявшись, выбирает единственное, которое мигает в уме, как сигнал тревоги: бежать!

Собрав последние силы, она спешит к выходу.

Когда Алин уже на пороге мини-маркета, сердце замирает у нее в груди. Тео стоит в метрах десяти, возле машины. Он оставил кресло возле задней дверцы и смотрит на магазин, откуда должна появиться мать.

Когда она наконец выходит, мальчик обрадованно улыбается. На лице Алин, наоборот, выражение растерянности, смешанной с безудержной злостью. Повернувшись спиной к инвалидному креслу Жермен Дэтти, Тео никак не мог видеть, что старуха встала и, не испытывая никаких видимых затруднений, маленькими быстрыми шажками семенит к тротуару, до которого остается меньше метра.

В комнате для персонала царит зловещая атмосфера.

Четыре тела лежат на полу, руки и ноги связаны, рот заклеен куском клейкой ленты – такой обычно заклеивают картонные коробки.

В скорбной тишине, как на поверхности озера, всплывают приглушенные, неясные звуки.

Заложники не имеют возможности говорить, поэтому перебрасываются испуганными взглядами, выражающими боль, тревогу, смятение и беспомощность, а иногда – и все эти чувства вместе.

Гийом Вандеркерен страдает ужасно. Рана под повязкой причиняет дикую боль, и малейшее движение ее усиливает. Как бы он ни пытался повернуться, легче не становится, и даже полная обездвиженность – пытка. Кляп не дает ему даже застонать, хотя это вряд ли бы помогло. В попытке найти позу, в которой было бы не так больно, он инстинктивно опирается на простреленную ногу, и рана открывается сильнее. Гийом испускает вопль, которому не суждено вырваться из-под клейкой ленты, и, совершенно выбившись из сил, проваливается в спасительное беспамятство.

Софи Шене в это время изгибается во все стороны, черпая силы в злости, фрустрации и обиде, и эта взрывоопасная смесь полностью парализует ее способность рассуждать здраво. Ей хочется двигаться, встать, уйти, и каждое усилие, которое она прикладывает, ни к чему не ведет, отчего девушка злится еще сильнее. Она кричит, но липкая лента мешает, и получаются только отрывочные, едва слышные возгласы.

Рядом Тома Пессен наблюдает, как она пытается вернуть себе свободу действий, – это смехотворное сражение с фатальностью момента. Он прижался спиной к железному шкафу – так лежать намного удобнее. Еще один бонус, и значительный: у дверцы заостренные края. Украдкой, сильными и точными движениями, он водит веревкой, которой связаны запястья, по режущему краю железа. Это больно – каждый раз, когда удар приходится по путам, вместе с веревкой сдирается кожа.

На некотором расстоянии от них Леа Фронсак неподвижно лежит на боку. Взгляд ее остановился на настенных часах, чьи стрелки неустанно перемещаются, безразличные к ее страданиям. Даже если предположить, что Эмиль не замечал ее отсутствия, пока шел мультик, то теперь он уже полчаса как должен был закончиться. Тридцать долгих минут, на протяжении которых страх проникает в ее мысли, эмоции и тело. Румяное личико сына, мокрое от слез, вздрагивающие плечики, испуганные глазенки – эта картинка стоит у нее перед глазами, и она слышит отдающие эхом в пустой квартире рыдания, эти мольбы о помощи, на которые некому ответить. Молодая мать с трудом переводит дыхание – до такой степени тревога ее снедает, сжимает грудь, камнем давит на сердце. Убийственно жестокие слова Алин Верду бесконечно прокручиваются в голове. Эти слова она твердит себе опять и опять, и они разбиваются о стены памяти, как сбивчивая молитва, чье эхо жутким смехом уносится в бесконечность. Слова, которые вот-вот сведут ее с ума.

«Да, я тоже мать. И я бы никогда не оставила своего трехлетнего сына одного дома. Даже на пять минут».

От этого обвинения внутри у нее все сжимается, к горлу подкатывает обжигающая тошнота. Такое впечатление, что внутренности хотят заполнить собой трахею и выплеснуться наружу.

Сейчас, когда ничего не происходит и время разворачивается во всей своей неподвижной истоме, а вместе с ним – невозможность вернуться домой, Леа вольна сколько угодно представлять себе, что произойдет дальше. Узнав, какую драму пришлось пережить сыну по ее вине, Фред в ту же секунду расскажет об этом своему адвокату, а тот, в свою очередь, будет из кожи вон лезть, лишь бы доказать, что она не способна должным образом позаботиться о ребенке. Она представляет, какими аргументами будут они размахивать перед носом судьи по семейным делам: что она, Леа, неуравновешенная, безответственная… Фред потребует единоличной опеки над Эмилем, а ей предоставят право изредка его навещать. Он станет швырять ей в лицо эти жалкие крохи близости с собственным ребенком – когда и сколько захочет. Мальчика ей будут отдавать раз в две недели, на выходные, и то вряд ли позволят оставаться с ним наедине…

Четыре дня в месяц.

Иными словами – ничего.

Этого не хватит, чтобы возникли взаимоотношения, которые имели бы какое-то значение для такого маленького ребенка, как Эмиль.

Слишком мало, чтобы удовлетворить избыточное чувство, которое она к нему испытывает, и получить ответную любовь, без которой не представляет своей жизни.