Джеффрис и сам полон странных идей. Заведи только с ним разговор о квадратах и кубах, геометрических фигурах и скорости света, как он становится невменяемым. Он переписывается с одним немцем, Эйнштейном. Занятно, он совершенно немузыкален, но видит — или по крайней мере говорит, что видит — очень четко то, к чему идет Вернон.

Джо глубоко задумалась.

— Знаешь, — наконец сказала она, — я не поняла ни слова из того, что ты тут говорил. Но звучало это так, будто Вернон может добиться большого успеха

Себастиан ее обескуражил:

— Я бы так не сказал. Возможно, Вернон гений. Но это не одно и то же. Гениев никто не любит. С другой стороны, он, возможно, просто тихо помешан. Иногда, когда он увлекается, его вполне можно принять за такового. Но все же почему-то у меня всегда остается ощущение, что он прав, что каким-то непостижимым образом он точно знает то, о чем говорит.

— Ты слышал, что предложил ему дядя Сидней?

— Да Кажется, Вернон отказывается с легким сердцем, а предложение-то, надо сказать, неплохое.

— Ты не будешь настаивать на том, чтобы он его принял? — вспыхнула Джо.

Себастиан оставался нарочито спокойным.

— Не знаю. Надо подумать. У Вернона могут быть великолепные музыкальные теории, но ничто пока не говорит о том, что он когда-нибудь сумеет применить их на практике.

— Ты сходишь с ума, — бросила Джо, отворачиваясь.

В последнее время Себастиан раздражал ее чрезмерным проявлением холодного аналитического ума Если у него и были увлечения, то он их тщательно скрывал.

А для Джо именно сейчас увлеченность, воодушевленность человека казались самыми важными качествами. Ее так и тянуло к безнадежным делам, к презираемому меньшинству. Она была страстным защитником слабых и притесняемых.

Ей казалось, что Себастиана интересует только то, что пользуется признанием. В глубине души она обвиняла его в том, что он обо всем и обо всех судит с денежной точки зрения. Большую часть времени, проводимого вместе, они непрестанно сражались и пререкались.

Вернон тоже, как ей казалось, отдалился. Он хотел говорить только о музыке, но в таком ракурсе и такими терминами, которые были ей незнакомы.

Он был полностью поглощен инструментами — диапазоном и силой их звука. Скрипка — единственный инструмент, на котором играла Джо, — интересовала его меньше всего. Джо не была достаточно компетентна, чтобы говорить о кларнетах, тромбонах и фаготах. А у Вернона словно целью жизни стало познакомиться с людьми, играющими на этих инструментах, познакомиться настолько близко, чтобы можно было получать еще и практические знания кроме теории.

— Ты никого не знаешь, кто бы играл на фаготе? — спросил он однажды.

Джо ответила, что не знает.

Вернон заметил, что она могла бы и помочь ему, поискав друзей среди музыкантов.

— Сойдет даже французский рожок, — разрешил он.

Он взял чашу для полоскания и, экспериментируя, стал водить пальцем по краю. Джо передернуло, она обеими руками заткнула уши. Звук стал громче. Вернон улыбался мечтательно и самозабвенно.

— Надо будет запомнить этот звук и научиться использовать. Интересно, как это можно сделать? Он такой приятный, округлый, слышите?

Себастиан отобрал у него чашу, и Вернон стал бродить по комнате, слегка ударяя по бокалам и слушая, какой получается звон.

— В этой комнате много хрусталя, — заметил он одобрительно.

— Вы оба идете ко дну, — прокомментировала Джо.

— Разве тебе не достаточно колоколов и треугольника? — спросил Себастиан. — И еще можно ударять в маленький гонг...

— Нет, — ответил Вернон. — Мне нужно стекло... Давайте возьмем одновременно венецианское и ватерфордское... Хорошо, Себастиан, что ты эстет. А есть у тебя простое стекло, которое можно разбить — на мелкие звонкие осколки? Что это за чудо — стекло!..

— Симфония бокалов, — съязвила Джо.

— А почему бы нет? Кто-то когда-то тоже провел по туго натянутой струне и обнаружил, что она издает пронзительный звук. А кто-то — подул в тростниковую трубочку, и ему это понравилось. Интересно, когда впервые стали делать инструменты из меди и металла? Наверное, где-нибудь об этом написано...

— Колумб и яйцо. Ты и бокалы Себастиана Почему бы не грифельная доска и карандаш?

— Если у тебя есть...

— Разве он не забавный? — хихикнула Энид, и это хотя бы на время прервало разговор.

Нет, Вернон не возражал против ее присутствия. Он был слишком поглощен своими мыслями, чтобы реагировать на шутки Энид и тети Этель. Пусть смеются на здоровье! Но его смутно беспокоил недостаток взаимопонимания между Джо и Себастианом. Они всегда были таким слаженным трио!

— Не думаю, что эта демонстративная жизнь «сама по себе» идет Джо на пользу, — поделился Вернон с другом. — Она стала как злая кошка. Не понимаю, почему мама согласилась на это. Полгода назад она и слышать об этом не желала. Понятия не имею, почему она передумала. А ты?

Желтое лицо Себастиана, всегда немного унылое, растянулось в улыбке.

— Есть догадки.

— Какие?

— Не скажу. Во-первых, я могу ошибаться, а во-вторых, я не хочу вмешиваться в естественный, возможно, ход событий.

— Это все твой извращенный русский ум!

— Пожалуй, так.

Вернон не настаивал. Он был слишком ленив для того, чтобы добиваться объяснений, которые ему не хотели давать.

День прошел хорошо. Они танцевали, завтракали, неслись в автомобиле за городом на предельно высокой скорости, сидели, курили и болтали у Вернона дома, снова танцевали. Не ложиться спать считалось модным. В пять утра они отправились кататься по реке.

У Вернона болела правая рука На нее весь день опиралась Энид, а она не была пушинкой. Ладно, ничего. Дядя Сидней вроде бы был доволен, а он славный малый. Как мило с его стороны сделать подобное предложение! Жаль только, что он, Вернон, больше совсем не Бент и уже почти не Дейер.

Смутное воспоминание промелькнуло в его сознании — кто-то говорил ему:

«Дейеры не могут быть счастливыми и не могут добиться успеха в жизни. И не могут делать счастливыми других...»

Кто говорил ему это? Это был женский голос, все происходило в саду... и клубился сигаретный дым.

Голос Себастиана произнес:

— Он засыпает. Просыпайся, ничтожество! Энид, запусти-ка в него шоколадкой.

Плитка просвистела мимо головы. Голос Энид произнес со смешком:

— Никогда не могу попасть в яблочко! — она снова захихикала, словно сказала что-то смешное.

Как она надоела этим своим дурацким смехом! И зубы у нее торчат, как у кролика.

Он тяжело перевернулся на бок и замер. Обычно он был не так уж восприимчив к красотам природы, но это утро поразило его своим совершенством. Река тускло мерцала; то здесь, то там вдоль берега виднелись цветущие деревья.