«Нужно, – пролепетал Роберт, – узнать, какой дорогой ходят к Замку».

Дева мотнула назад головой с развевающейся гривой:

«Туда». И повернула за угол.

И в этот же угол, в то время как Роберт в замешательстве раздумывал, идти ли, со свистом приземлилось ядро, разнеся садовую каменную ограду и распространив великую пыль. Роберт прокашлялся, обождал, когда пыль сядет, и догадался, что шествуя ужасно нерешительно по просторным равнинам Времени, он прошляпил Благоприятный Случай.

Чтобы наказать себя, он горестно изодрал письмо и направился к дому, в то время как ошметья его души трепыхались в пыли на мостовой.

Первая неизъясненная любовь убедила его навеки, что предмет страстного чувства располагается далеко, и думаю, этим определилась вся его участь. В последующие дни он снова пошел по перекресткам: туда, где получил известие о ней; туда, где изучал какие – то следы ее жизни; туда, где слышал чужой о ней разговор и где он сам видел возлюбленную, – и снова закрепил этот план в памяти. Так он снял чертеж Казале в свете сердечной страсти, преобразив улочки, фонтаны, площади в Реку Сердечной Склонности, Озеро Равнодушия и Море Недоброжелательства; израненный город он превратил в Страну собственной ненасытной нежности, в Остров (о, уже тогда! вещие слова!) своего одиночества.

В ночь на двадцать девятое июня великий скрежет разбудил казальцев, и вслед за тем барабанная тревога; это сработала первая мина, которую нападающие сумели подвести под городскую стену, разнеся один полумесяц и уложив двадцать пять солдат. На следующий день, к шести вечера, разразился как будто гром на востоке, и в рассветной половине неба высветился рог изобилия, светлей горизонта, и завиток его укорачивался и удлинялся. Вид кометы испугал оружный люд и позагонял устрашенных казальцев глубоко в жилища. В наступившие недели были подорваны другие участки стен, в то время как со скатов осажденные палили впустую в воздух, а их противники подбирались под прикрытием земли, и контрподкопы и противоминные туннели уже не давали возможности их выкуривать.

Это кораблекрушение Роберт прожил равнодушно, как пассажир. Много часов проводил он, беседуя с отцом Иммануилом о наилучшем способе описывать огонь осады, но и с Сен – Савеном виделся все чаще, и они подбирали не менее искрометные метафоры, дабы передавать накал Робертовой страсти, о крушении которой он совестился докладывать другу. Сен – Савен открывал ему сцену, на которой интрига его галантности имела возможность успешно развиваться; молча Роберт переносил щекотливое положение, сочиняя с Сен – Савеном все новые послания, которые потом он якобы передавал по назначенью, на деле же очаровывался, перечитывая их напролет ночами, словно бы дневник толиких томлений был не им для Нее создан, а прислан к нему Ею.

Он воображал себе, как Дева из Новары, преследуемая ландскнехтами, в изнеможении сникает ему на руки, и он разметывает врагов и ее, обессиленную, сопровождает в непроходимый сад, где ему выпадает награда в виде дикарской признательности. При таких мыслях он вытягивался на постели, а после длительного бесчувствия, придя в себя, садился сочинять сонеты к любезной.

Один из сонетов он показал Сен – Савену, и тот вынес приговор: «Я вижу в нем изрядное дурновкусие, позвольте молвить. Но не отчаивайтесь. Большинство парижских поэтов пишет хуже. Избегайте воспевания чувства. Страсть не дает вам приблизиться к божественному хладнокровию, в нем секрет Катулла».

Роберт нашел в душе меланхолию, об этом также он оповестил Сен – Савена. «Радуйтесь, – ответил на это его приятель. – Меланхолия не отброс, а сердцевина крови. Она рождает героев, потому что, гранича с неистовством, подвигает их на деяния многоотважные». Но Роберт ни на что не ощущал подвижности и меланхолически сетовал на недостаточность меланхолии.

Нечувствительный к бою и к пальбе пушек, он вслушивался в облегчительные известия: развал в испанском штабе, наступление французов. Радовался, когда в середине июля контрминой наконец – то удалось уничтожить множество испанцев. Но за это время подорвали и много бастионов, и в июле авангарды противника начали стрелять и попадать прямо в город. Роберт знал, что какие – то из казальцев выходили рыбачить на По, и, не страшась получить пулю, он бегал смотреть на удящих, опасаясь, как бы имперцы не подстрелили Новарскую Деву.

Он продирался через кучу горланившей солдатни, они гомонили, по контракту они не обязаны были копать окопы, но и казальцы отказывались их рыть, и Туара вынужден был поднять плату солдатам. Роберт был рад узнать, как и все в Казале, что Спинола заболел чумой. Все в злорадстве приветствовали неаполитанских дезертиров, перебежавших в цитадель и оставивших неприятельское войско из – за страха, что чума прилепится к ним. Отец Иммануил был неспокоен, не стали бы именно они переносчиками заразы.

В середине сентября горожане начали болеть чумою. Роберт не берегся, он волновался лишь не заболела ли Новарская Дева, и однажды проснулся в лихорадке. Роберту удалось оповестить отца Иммануила и в тайне он был перевезен к Иммануилу в обитель, что его спасло от переполненных лазаретов, где смерть приходила быстро и без суетни, чтоб не мешать тем, кто отдавал концы от пиротехнических игрищ.

Роберт о смерти помышлял мало. Путая горячку чумы с любовным жаром, он бредил, будто трогает Новарийку, терзая соломенный тюфяк или поглаживая покрытые потом болезненные части своего тела.

Виною натуралистической памяти, в тот вечер на «Дафне», когда наступали сумерки и небо совершало свои медлительные эволюции, и Южный Крест уже пропал за горизонтом, Роберт не мог сказать, пылает ли от оживившейся любовной склонности к той казальской Диане, или к Прекрасной Госпоже, столь же непоправимо удаленной от зрения.

Он хотел знать, где могло быть ее убежище, и стал отыскивать в рубке, где хранились мореходные орудия, карту теплых морей. Она нашлась, обширная, раскрашенная и незаконченная. Надо сказать, в те времена многие карты оставались прорисованными не до конца. Открывая новые земли, путешественники вычерчивали на бумаге виденные контуры, но не указывали ничего там, где они не знали, куда и как земля простирается. Поэтому карты Тихого океана в ту эпоху часто выглядят как арабески пляжей, намеки береговых линий, гипотезы протяжений, а четко обрисованы только самые мелкие острова и указаны лишь те ветра, что изучены на опыте. Некоторые картографы, чтоб облегчить узнаваемость острова, с великим тщанием зарисовывали профили горных вершин с облаками, их окутавшими, тем помогая опознать пейзаж, как опознается на далеком расстоянии фигура по фасону шляпы или по особенной походке.

Вот и на этой карте имелась картинка двух противопоставленных берегов, между которыми канал тянулся с юга на север, причем один из этих берегов почти что замыкал в кольцо извилистые очертания, что позволяло предположить, что это остров, что это именно его Остров; но и поодаль, на расстоянии, посреди океана, виднелись группы мелких островов достаточно похожей обрисовки, и они в равной степени могли соответствовать месту, напротив которого стоял корабль.