и орехи. Настоящий пир для того, кто последние дни провел на хлебе и воде. И вино. Дженевра сделала осторожный глоток, боясь захмелеть, и отщипнула виноградину. Она не знала, что будет дальше, и замерла, ощущая вкус вина и винограда во рту.

Альдо Ланти двигался грациозно. Он был необыкновенно красив. Злые языке, передающие истории о его причудах, извращениях и забавах, никогда не пытались это оспаривать. Он был красив, умен, притягателен, и в голове шумело безо всякого вина. Колдовство какое-то!

- Ты спрашивала, почему я на тебе женился…

Дженевра вздрогнула, до того неожиданны были эти слова. Она и не надеялась получить ответ на тот свой вопрос и смирилась с этим, как смирилась с загадочностью Альдо Ланти и с прочими недостатками его характера. И вот, он сам заговорил с ней.

- Я задумал дурное, Дженевра, - он подошел вдруг и сел на край постели. Протянув руку, можно было его коснуться. - Я решил использовать тебя, чтобы снять свое проклятье.

Виноградина лопнула в пальцах, во все стороны брызнул сладкий сок. Взгляд метнулся к Ланти, к его изящному медальному профилю.

- Не снять, - поправился Ланти. - Передать, ибо от стрега мале не избавиться так просто.

Он повернулся, поджав ногу, налил себе вина, двигаясь с фальшивой непринужденностью, и замер, разглядывая Дженевру.

- Ты помнишь ворона, которого спасла от мальчишек, того, что принес тебе это кольцо?

Она бросила взгляд на свою руку и медленно кивнула.

- Это был я. И на берегу острова Нищих тоже был я, - продолжил Ланти. - Это мое проклятье. Я превращаюсь в ворона раз или два в день, и не знаю никогда, сколько это продлится, сколько мне летать проклятой птицей.

- И… - во рту пересохло, и Дженевра глотнула вина. - И ты хотел с моей помощью снять проклятье?

О, Незримый Мир! Как в сказке!

Стрега мале нельзя снять своей любовью, сказал Фраугар.

- Не снять, - покачал головой Ланти. Было в его взгляде что-то странное, пугающее. - Я уже говорил, не снять — передать. Стрега мале всегда имеет страшные условия. Я мог избавиться от него, взяв в жены женщину, которую никто не хочет и лишив ее невинности, терзаемую похотью и ненавистью ко мне. Так я бы избавился от вороньего проклятья.

Дженевра шумно вздохнула. Все вдруг встало на свои места: и действия Ланти, и брошенные вскользь слова. То, как он будил в ней желание и при этом злил ее.

- И… - Дженевра, не договорив и, признаться, не зная, что хочет сказать, облизнула губы.

- Проклятье должно было стать твоим, - тихо, с убийственным спокойствием отозвался Ланти. - Но я не могу этого сделать.

* * *

В комнате-пещере было очень тихо. Слышно было далекий шум водопада, треск свечных фитилей и стук двух сердце. Оба обдумывали сказанное.

Альдо, честно сказать, испытал облегчение. Столько лет носил он в себе эту тайну, а теперь признался, и стало вдруг так хорошо. Решение было принято. Проклятие нерушимо.

- Ты… все еще можешь снять проклятие… - тихо сказала Дженевра, тиская край халата.

- Нет, - покачал головой Альдо и улыбнулся. - Словно камень с души свалился, и тело стало вдруг легким, точно перышко. - Это невозможно. Условия нарушены.

- Но… - Дженевра вновь облизнула губы, и все тело Альдо как молния прошила. Невозможная женщина!

- Ты ненавидишь меня?

Дженевра покачала головой. Альдо с улыбкой кивнул.

- А я хочу тебя. Безумно тебя хочу. Видишь, два условия нарушены, так что проклятие не снять. Это изначально была обреченная затея. Стрега, наложившая его, была слишком сильно зла на меня.

Выражение лица Дженевры было странным, она что-то напряженно обдумывала.

- Не бойся! - быстро проговорил Альдо. - Я не причиню тебе вреда. Я не трону тебя. Сейчас я лишь могу передать тебе проклятье, как вирус, как дурную болезнь, а этого я точно делать не стану.

- Кто тебя проклял? Почему?

Альдо хмыкнул и упал на спину, сцепив пальцы на груди. Потолок убежища был белым, он еще не успел расписать его. Белое — это обещание, потенциал.

- Ее звали Вероника. И я поступил с ней дурно.

Альдо вдруг обнаружил, что никому об этом не рассказывал, а теперь под взглядом Дженевры не мог смолчать. И это тоже приносило облегчение. Как будто давно мучающий его нарыв вскрылся, и гной вытек.

Он родился в крошечной рыбацкой деревушке в паре дней пути от Сидоньи. Она носила название Ланти и ничем не могла похвастаться. Население — человек пятьдесят, считая грудных детей, то могут не дожить до года, и глубоких стариков. Единственный промысел — ловля рыбы. Единственное развлечение — красивая по местным меркам вдова Анна, за которой подглядывали все деревенские мальчишки. Она переодевалась нарочито медленно, давая всю себя рассмотреть, а потом распахивала ставни и с площадной бранью накидывалась на подглядывающих. Мальчишки с визгом бросались врассыпную, а Анна долго еще хохотала, и ее нагое тело белело во тьме.

Она привечала всех в деревне, принимая скромную «благодарность»: рыбу, хлеб, кусок холста, новую утварь. Тогда тоже подглядывали, дивясь, что все происходящее так не похоже на то, что делают в своей постели родители.

Жители Ланти ничего не скрывали. Церковь сгорела еще до рождения Альдо, и некому было попрекать людей за разврат, звать растлителями. Впрочем, девушек учили беречь невинность до свадьбы, пугая всякими суевериями, вроде рождающихся до брака лохматых монстров. Мальчиков наставляла та же Анна, а она, ненасытная, предпочитала тех, что постарше.

Альдо звали тогда — Башмак. Уж и не вспомнить, откуда взялось такое прозвище. Обычного имени у него, кажется, не было, во всяком случае, из-за отсутствия церкви он не проходил обряд именования. Приятелей его закадычных звали Колпак и Шкура, и, так разобраться, им еще повезло, потому что брата Колпака по неведомой причине звали — Мошонка.

Жизнь Башмака переменилась в одночасье в день, когда ему исполнилось шестнадцать. Во-первых, на него обратила наконец внимание Анна. Она явилась в полдень, взяла его за руку и повела в свой дом. И там открыла ему дверь во взрослый мир. Это было прекрасно и ужасно одновременно; веселая вдовица была неутомима. Спустя несколько часов Башмак выполз из ее дома, не вполне уверенный, хочет ли продолжать заниматься этим еще когда-либо в своей жизни. Он сидел на обочине дороги, пытаясь привести в порядок мысли, и рисовал в пыли, это было излюбленное