себя ушел. Мих уже к раздумьям господина привыкать начал. Смерть как завлекательно у него все происходило. Сидит, думает, думает, думает — и раз, мысль нужную нащупывает. У орчука лишь наоборот: чем больше размышляет на один и тот же предмет, тем сильнее голова болит, а выхода положительного никакого нет.

За тем и до дома добрались. Мих сначала в трактир сбегал, что подале находился. Слышал, будто там блюда вкуснее, хоть и дороже немного. Принес блюдо с презабавным названием беф-аля-строганов, на деле представляющий собой заветренные куски говядины, залитые странным соусом с запахом сметаны, захватил остатки судака орли-сомат и запеченного глухаря. Не будь так поздно, то и поболее выбрать можно, так же — пришлось довольствоваться и оным.

Отужинали — Мих с аппетитом, а титулярный советник скорее рассеянно. После орчук за водой для умывания сбегал. Легли. Полукровка соорудил себе нечто вроде топчана в столовой. Тесновато, но ничего — крыша над головой есть, уже ладно. Лег, а сам прислушивается, как господин там кряхтит. Спрашивал, чего болит, тот отнекивается. Может, конечно, ребра после того удара повредил, так не сознается. Еще и револьвер новехонький рядом с собой положил, неужто опасается чего?

Накрутил себя орчук, настращал опасностями мнимыми, аж сон прошел. Так и провел всю ночь вздрагивая. Только задремлет, как сон дурной пойдет. В нем Черный, тот, что в плаще, росту невиданного, вроде по улицам ходит и в окна заглядывает. И чудится Миху, что ежели взглядом с ним встретиться, руку тот протянет и заберет с собой.

Вот снаружи звякнуло, от окна тень надвинулась. Вздрогнул орчук, вскрикнул негромко и проснулся. Тихо в доме, на улице только кто-то уходит торопливо, а так ничего. Его благородие спит, разбросал свои руки худые, лицо, и без того полнокровностью не обладавшее, теперь вовсе бледно. Эх, кормить его надо, да как следует. Да физической активностью нагрузить, только хитро подступиться, а не в лоб. Ну ничего, Витольд Львович хоть и умен, а пронырливости в нем чуть да маленько, не то что у Миха.

Лег орчук на другой бок, а сна нет. Так и ворочался до самого утра, точнее, почти до самого.

На рассвете, когда даже рабочие еще только глаз наполовину открывают и думают, что вставать скоро пора настанет, послышался шум шагов по лестнице, а позже и стук в дверь. Орчук на ноги поднялся и открывать пошел. Мысли недобрые, к самому плохому готов уже был, и зря, как оказалось. То гонец оказался, из их ведомства, совсем парнишка на вид.

— Добрый день, Их благородие дома?! — рявкнул он.

— Дома, дома. Ты чего, балда, голосишь? Спит Его благородие.

— Не сплю, Мих, — послышался голос позади. Не иначе как Меркулов на ноги поднялся.

— Ваше благородие! — вытянувшись и через плечо орчука обращаясь, пока тот медленно поворачивался, крикнул посыльный. — Вас Его превосходительство, то бишь не так, простите… Его благородию, исполняющему обязанности пристава следственных дел по особым поручениям сыскного управления при Моршанском обер-полицмейстерстве, приказано явиться к Его превосходительству…

— Понял, понял, — махнул рукой Меркулов, позволяя посыльному перевести дух. — Как скоро?

— Немедленно, Ваше благородие, — несколько смущенно ответил тот.

— Одевайся, Мих. А ты, как тебя?..

— Еремей.

— Беги наружу, поймай пока пролетку.

Странные ощущения обуревали Миха. С одной стороны, хорошего мало — вызывал их Его превосходительство ни свет ни заря не ради душевного разговора, с другой — наконец он смог в полной красе себя показать: в мундир облаченный, бляха на ремне начищена, новехонькие сапоги сверкают (хоть и жмут безбожно). Мало кто теперь окрикнет орчука грубо. Похож, ах, похож Мих на служащего четырнадцатого чина! Захотелось даже нарочно на Никольскую вернуться да показать себя, мол, глядите, кем стал, в люди выбился!

Но времени нет. Оделись, даже не поели, а ведь дурной знак — на пустой живот начинать работать. Но делать нечего. Выбрались из дома, старушка-хозяйка вслед высунулась, однако ничего не сказала. Еремей уже впереди пролетки рядом с извозчиком сидит. С ними, значит, поедет. Мих разве против? А Витольду Львовичу совсем без разницы, сел, вертит в руках трость отобранную, в себе копается. Хорошо, что безделицу взял, какая-никакая, а шпага. Да и револьвер в кобуре притаился, ждет своего времени. Не дай бог, если придется им воспользоваться, но правильно, что о безопасности думает. Мих, он хоть и сильный, крепкий, но против ружья какого или пистоля (у, подлое оружие!) сделать ничего не успеет.

Домчали быстро. Моршан, еще спящий, представлял собой интересное зрелище — пустые улицы, молчаливые дома, даже дышать, что ли, чище стало. Не видал орчук раньше такой столицы. Оно и понятно, куда ему ночью или с первой зорькой шастать? Слышал он, что некоторые студиозы водят барышень свободного нраву (это которых без компаньонок гулять отпускают) на Соколиную гору рассвет встречать. Но знал он, чем все эти прогулки заканчиваются. Мужская природа — она нехитрая и определенных потребностей жаждит, а для этого и не таким соловьем запоешь.

В думах и к Столешникову переулку подъехали. Еремей даже вперед выскочил и дверь открыл, прыткий какой. А внутри уже затерялся. Оно и понятно, кому охота большая к обер-полицмейстеру идти в такой ранний час? Наверху, еще даже не входя в кабинет, почувствовал Мих, как тревожно вокруг — сидело в приемной несколько полицейских чинов с землянистыми невыспавшимися лицами, готовыми к любой прихоти начальника. Чуть ли не вполз под стол прыщавый секретарь, да не доносилось ни звука из-за отворенной двери, хотя там, судя по всему, немало было народу.

Меркулов вперед пошел, а орчук заглянул лишь. Так и есть: обер-полицмейстер и все три полицмейстера. Хотел схорониться, тут отсидеться, но Его превосходительство грозно рявкнул:

— И Миха своего заводи!

От окрика такого у орчука колени дрогнули, но делать нечего, зашел, коли уж не зовут даже, а требуют. Витольд Львович вперед вышел, не сел, хотя место имелось, стоять остался. Лицом потусклел, губы в нитку сжал, но взор не отвел.

— Почему, я тебя спрашиваю, мне сообщают, что на тебя нападают?! Не от тебя узнаю, а от людей чужих?

— Простите, Ваше превосходительство. Растерялся. Да и приложили меня сильно, поехал отлеживаться.

Обер-полицмейстер недовольно поглядел на Витольда Львовича, но смягчился.

— Ну, я смотрю, живой, руки-ноги целы, — сказал он все еще сердито, но с меньшим нажимом. — Извини за резкость. Еще не ложились, со вчерашнего вечера на ногах. Ищем этого… Хм, ты