— У него поврежден шейный отдел позвоночника! Я вам уже сказала! — Я готова была разорвать горе-целителя на куски.

Леня бросил костыль и палку и вцепился в стенку печи.

— Ладно, попробую!

Я ухватила его за талию и начала толкать вверх.

— Не надо, — прохрипел он. — Пододвинь табуретку, пожалуйста…

Я сунула уродскую деревяшку Лене под ноги. Сделав нечеловеческое усилие, он сдержал стон и, сначала взобравшись на табурет, вполз на лежанку.

Дед тем временем нашел какой-то кусок фанеры, отдаленно напоминающий разделочную доску, и, положив на нее селедки, протянул Лене.

— Чтоб так просто не валялся на печи, давай селедку чисть!

— А где нож? И куда потроха выбрасывать?

— Нет ножа. Руками давай. А потроха на пол кидай. Все равно потом убирать!

— А руки вытереть?

— Тряпки под тобой лежат. Об них и вытирай!

Я не успела высказать все свое негодование по поводу этих дурацких указаний, как меня тоже припахали.

— А ты давай картошку вари!

Я никогда не была неженкой. С детства меня приучили к походному быту. Но возиться в такой грязи без ножей, нормальных мисок и котелков мне было мерзко.

— А как ее чистить? И где вода?

Архипушка с кряхтением пододвинул мне два мятых и ржавых ведра, в каждом из которых было налито меньше чем до половины отдающей болотной гнилью воды.

— В одном мой, а в другом вари. В мундирах вари — не чисть!

— Воды мало — давайте я к колодцу какому-нибудь сбегаю!

— Тут сиди! — прикрикнул на меня дед. — Нету у нас колодца! Засыпали колодец! А до речки полверсты — с тачкой ходим! Темнеет уже — не пойдешь никуда!

Леня с омерзением потрошил пальцами сельдь, а я, помыв два десятка картофелин в одном из ведер, переложила их в другое.

— Давай печь затапливай! — продолжал командовать Архипушка.

Я открыла створку и увидела там несколько недогоревших, явно сырых головешек. Дед протянул мне спички.

— Зажигай!

— Так они же не загорятся! Бумага нужна!

Архипушка опять закряхтел и потащился в дальний темный угол. Оттуда он вытащил обрывки старых газет и две ржавые керосиновые лампы. Лампы пришлись очень кстати. Электричества не было, а солнце за окном уже село. Он отдал мне газету, а сам начал возиться с лампами. К селедочной вони прибавился характерный тошнотворный запах керосина.

— Может быть, мы не будем ждать обеда, а займемся Лениным здоровьем! Не хочу я есть, понимаете?!

— Ты делай, что тебе говорят! — просипел старик и запалил наконец лампы. — Не ты здесь командуешь, девка!

Существенно светлее не стало. Зажженная мной газета прогорела в печи и погасла, оставив после себя немного пепла. Дрова так и не загорелись.

— Эх! Неумеха ты, неумеха! — отругал меня целитель. — Кому же ты нужна, такая криворукая!

Он опять порылся где-то в темноте и притащил кучу грязных тряпок. Принес он и банку с керосином. Смочив в нем тряпки, он затолкал их в печь и приказал мне:

— Давай! Поджигай теперь!

Я выполнила команду. Комната наполнилась едким вонючим дымом. Мы начали кашлять. Особенно досталось лежащему наверху Лене. Он буквально зашелся в кашле. Я бросилась к нему, но не успела. Задыхаясь на своей лежанке, он случайно сорвал пластмассовый ошейник-фиксатор и уронил его вниз. Вместе с ошейником на пол упали обе селедки. На одну из них я наступила и, поскользнувшись, с проклятиями рухнула на табурет. Тот оказался столь хлипким, что рассыпался подо мной.

— Что же вы творите такое! — заорала я на безумного Архипушку и, схватив ведро с грязной водой из-под помытой картошки, попыталась выплеснуть его в печь.

Но старик с удивительной силой выбил ведро у меня из рук, и грязная, смешанная с землей вода выплеснулась прямо на Леню.

— Спускайся, лежебока! — рявкнул «целитель». — Угоришь там в дыму! Вниз, давай!

Залитый грязной жижей Леня, продолжая кашлять, полез вниз. Спустив ноги с печи, он только было нащупал правой рукой прислоненный к стене костыль, как Архипушка первым вцепился в этот костыль и стал с его помощью проталкивать глубже в печь горящее тряпье.

— Чего стоишь, дура! — рявкнул он. — Давай табуретку кроши и в печь!

Дед сунул мне в руку ножку от только что рассыпавшейся табуретки и велел затолкать ее в топку. Сам же он проталкивал ее в глубь печи костылем. Теперь смердело уже не только тряпьем и керосином, но и горящими пластмассовыми частями Лениного костыля.

Описать ту мерзость, которая образовалась в избе, просто невозможно. Но хозяин жилища, наоборот, несколько успокоился. Отгоняя рукой клубы жирного дыма, он пристально смотрел на Леню. Тот стоял, прислонившись к бревенчатой стене, и сжимал в руках свою палку.

— Чего встал! — почти миролюбиво обратился к нему Архипушка. — Палкой своей шуруй давай!

— Где шуровать? — ответил Леня, заходясь кашлем.

Дым уже начал уходить куда-то вверх, но дышать было по-прежнему тяжело.

— В печи шуруй! Табуретку не жалей! Уже все равно пропала. Доламывай — и туда ее, в печь! И палкой, палкой шуруй!

Леня поплелся было к обломкам табуретки, но так же, как и я перед тем, поскользнулся то ли на самой селедке, то ли на потрохах и повалился на колени. Я вскрикнула. Но он вроде бы особо не пострадал и с каким-то непонятным отчаянием стал доламывать табуреточные ножки и швырять их в огонь. Старик уже вытащил из печи то, что осталось от израильского костыля, и швырнул в окно. Грязное стекло разбилось с печальным звоном. Но нет худа без добра, внутрь дома проникла живительная струя свежего воздуха.

«Псих и маразматик, псих и маразматик! — единственное, что крутилось в моем мозгу. — Как мне угораздило сюда припереться?! Зачем я уговорила Леню и Ольгу?! Евпатия убью и уволю, уволю и убью!»

Леня уже затолкал в печь все доски и «шерудил» в печи своей палкой, сделанной под заказ в той же ортопедической мастерской, что и погибший уже костыль. Дрова горели, палка воняла и превращалась в такой же кусок алюминиевого говна, как выброшенный в окно костыль.

«Ничего — я дотащу тебя на руках! — думала я. — А Евпатия точно убью! Прямо тут убью! Убью этого землееба! Какое правильное для него название — землееб!»

— Картошку-то на огонь ставь! — услышала я надтреснутый голос целителя. — Чего мы печь просто так, что ли, топим? Просто так дрова жжем?

Опять что-то сверхъестественное остановило меня, не позволив послать деда той самой или заделать ему ведром по башке. Не говоря ни слова, я шваркнула ведро с картошкой на чугунную конфорку. Леня, сидя на корточках, продолжал шевелить горящие деревяшки в печи. Что-то странное показалось мне в его занятии и в его позе, но мой усталый и отравленный дымом мозг отказывался понимать даже самые простые вещи. «Наверное, — подумала я, — мне странно, что у него такая закопченная и испачканная физиономия».