Архипушка тем временем подобрал с полу отвратительный кусок раздавленной селедки и, понюхав, сунул его себе в рот.

— Селедка слишком соленая, — заметил он, сплюнув на пол. — Такую отмачивать надо!

В неверном свете керосиновой лампы я все же увидела, что в бороде у него застряла обмотанная кишками селедочная кость. Тошнота стала невыносимой. Чтобы меня немедленно не вырвало, я даже ухватила себя рукой за горло.

— Не могу я больше! Архип Матвеевич! Выпустите меня, умоляю!

Мысль о том, что придется с ним вместе есть картошку из вонючего ведра, меня убивала. Воздуха, прорывающегося из разбитого самим хозяином окна, все равно не хватало, и я боялась, что не удержусь и просто-напросто захлебнусь собственной блевотиной. То, что Лене Архипушка помочь ничем не мог, да и не собирался, мне казалось уже очевидным.

— Ладно! Будь по-вашему! Да и надоели вы мне оба, — пробормотал старик. — Уходите прочь и езжайте домой! Только все ваши у Егоровны спят сейчас. Поутру домой поедете. Сейчас ступайте вона за дом. Там под навесом Козулино сено. На него и ляжьте.

С этими словами он поднялся с карачек, подошел к тому пакету, где были сложены фрукты, и протянул нам четыре плодика киви — все, что были привезены.

— Я, как картошка сварится, тут кушать буду, а вы это с собой возьмите на сеновал-то. Нам с Козулей они все равно ни к чему! — Он провел ладонью по бороде и еще больше размазал по ней селедочные потроха. — Шерстистые они больно, фрукты эти, — мы с Козулей брезгуем такие кушать!

Архип Матвеевич отвернулся и, отломив короткий кусок от прогоревшей Лениной палки, помешал ею закипающую картошку. И показался он мне таким старым и жалким в своем разрушенном доме, что не стала я ничего говорить ему из того, что накипело у меня за этот безумный вечер. Леня тоже молчал. Мы отворили дверь и пошли по темному двору, куда сказал Архипушка. Там и впрямь находилась целая гора сена, прикрытая сверху ветхим дощатым навесом. Обессиленные, мы буквально рухнули в душистую сухую траву.

Несмотря на усталость, спать не хотелось. Я обняла Леню и вдруг осознала, что обнимаю его впервые в жизни. Я сама положила его руку на свою грудь и мгновенно забыла обо всем: о своих проблемах, о его болезнях, о бестолково и пошло прожитых годах. Он ласкал меня и говорил нежные чудесные слова. Это глупо, но я даже не поняла, когда и как он проник в меня, я ощущала, что мы с ним единое целое. Это не было похоже ни на что из того, что случалось со мной прежде. Все мое тело содрогалось от счастья, когда я ощущала, что в мое лоно изливается семя любимого человека. Какими глупыми были мои сомнения тогда в Москве. Он мой, мой! А я — его! И это — навсегда! И плевать, что ни врачи, ни кудесники пока не смогли нам помочь! Вдвоем мы преодолеем и немощь, и боль!

Едва забрезжил рассвет, мы поднялись на ноги. Нужно было будить всю остальную нашу команду, разместившуюся у Егоровны. Пора ехать в Москву. На сене рядом с нами валялось четыре кивины, и, только взглянув на них, мы поняли, что голодны. Съев каждый по две штуке, мы направились к калитке. Со двора нас провожала Козуля. Она равнодушно смотрела нам вслед, не переставая жевать свою жвачку. И мне показалось, что от нее за версту разит ананасом.

Несмотря на ранний час, возле «Мерседеса» уже стоял Алексей. Он смотрел в противоположную от нас сторону и нервно курил.

— Доброе утро! — поприветствовала его я. — Буди остальных! Уезжаем!

Он уронил сигарету.

— Слава богу! Наконец-то! Я уже думал — все, кранты! Сгинули! А Чертков, не моргнув, меня в расход пустит! Слава богу, явились! Но сестру его сами будите! Полтора суток уже в отключке — даже в сортир не встает!

— Какие полтора суток?! — гаркнула я на него. — Ты что, с Евпатием браги его набрался? И шести часов небось не прошло!

— Шести часов?! — взвился Алексей. — Нате, посмотрите!

Он сунул мне в глаза часы с календарем. Если это была правда, то мы вошли в дом Архипушки тридцать два часа назад! Но я ясно помнила, что на всю эту пакость с топкой печи ушло никак не больше часа. Ну, еще пару-тройку часов мы пробыли на сеновале. И все! Я повернулась было к Лене, но он уже бежал к дому Егоровны проверить, что случилось с Ольгой. И вдруг меня поразило будто молнией! Леня бежал! Бежал! А ведь что-то дернулось во мне еще тогда, когда я увидела его сидящим на корточках возле печи! Мне что-то мешало понять тогда, что он не мог сидеть на корточках! И сейчас он не мог бежать! Безумный старик изувечил его костыль и сжег его палку! Но палка и костыли Лене были уже не нужны!

Навстречу бегущему Лене из избы вышла Егоровна с ведром-подойником, а вслед за ней брел заспанный Евпатий.

— Да не волнуйся ты! — крикнул он Лене. — Ей Архипушка велел спать до твоего прихода — вот она и спала! Просыпается уже!

Мне казалось, что теперь я уже окончательно сошла с ума.

— И вот этот водитель ваш, хозяюшка, Лешка, — форменный псих! Я же ему говорю — не дергайся! У Архипушки и неделями сиживают!

— Но дядьку-то твоего он за два часа излечил — сразу домой поехали! — вновь закуривая, завелся Алексей.

— С дядькой случай другой, — возразил Евпатий. — Дядьку от пьянства кондрашкой разбило. Его достаточно было пару раз вожжами по жопе отходить, вот все и прошло! Данила мне сам рассказывал потом про эдакую «терапию», но просил, чтоб я про методу лечения никому не говорил! Стыдно ему, вишь ты! А у Леонида случай другой! Ему, видать, по жопе не прописано! Террористический акт — дело сложное!

— Какая разница, от чего человек заболел, — гаркнул на него Алексей, — коли болезнь одна?!

— А это не нам с тобой судить! — развел руками Евпатий. — Такими делами Перун один ведает!

— Тьфу, нехристь! — повернулась к нему Егоровна, уже было дошедшая до ожидающей ее за плетнем Козули.

— Сама ты — тьфу! — Евпатий еще два раза плюнул через левое плечо и трижды постучал по калитке. — Чего перед добрыми людьми с пустыми ведрами расходилась! Нам же в дорогу сейчас!

Из избы тем временем вышли Леня с совершенно невменяемой Ольгой. Глаза ее округлились. Не веря случившемуся, она то и дело оглядывалась на брата. Потом она бросилась ко мне и предприняла попытку поцеловать мои до сих пор не мытые, воняющие керосином и селедкой руки. Я оттолкнула ее:

— Ты что, одурела?!

С ужасом и стыдом я вспомнила, как вела себя с Архипушкой, и побежала к его хибарке, чтобы поблагодарить и попросить прощения. Егоровна сидела на какой-то чурке возле самого крыльца чудесного целителя и доила Козулю.

— Стой! — крикнула бабка, когда я попыталась открыть дверь. — Нету его!

— Как это его нет? — он был же тут.

— Вчера еще ушел, — возразила Егоровна. — Я вот вечером вчера Козулю доила, его уж не было. Видать, на ручей ушел. Ни бидонов, ни тележки евоной нету. У нас колодец-то засыпали. Вот он на речку и ходит. Только маленькая она, речка-то, одно слово — ручей.