Пётр Алексеевич, цепляя вёслами траву, развернул плоскодонку в нужном направлении.

– Да, – напутствовал вдогонку Пал Палыч, – тут об эту пору, случается, в соседские угодья выйти можно. Так вы уж ня зевайте.

– Как это? – не понял Пётр Алексеевич.

– По-разному бывает… – Пал Палыч пожал плечами. – То воздух колыхнёт, то вода разбяжится, а иной раз щёлк – и наше вам. Напярёд разве скажешь? А только как увидите – ня ошибётесь.

Понемногу смеркалось.

Пётр Алексеевич затащил лодку в залитый куст, достал из рюкзака моток алюминиевой проволоки и, подобрав уже выпустившие пушистые ватные комочки ветки, связал их над головой пучком. Куст превратился в прутяной бутон – убежище Дюймовочки. Следом Пётр Алексеевич прорядил в нужных местах лозу топором, сделав на три стороны прогляды, оставалось побросать на чистую воду болвано́в, садиться в куст и крякать.

Разматывая бечёвки с грузом и расставляя пластмассовые чучела живописными группками, Пётр Алексеевич удовлетворённо отметил несколько плавающих на воде утиных пёрышек – определённо птица здесь сидела.

Снова забравшись в куст, для полноты картины Пётр Алексеевич набросил на торчащую наружу корму лодки кусок камуфляжной сетки.

Со стороны засидки Пал Палыча уже доносилось кряканье манка.

Берега потемнели, но небо ещё светилось. На востоке оно было белёсо-серым с зеленцой, а на другом краю закатившееся солнце подсвечивало бока высоких облаков розовым.

В сумерках озеро ожило, затухающее пространство наполнилось гомоном, хлюпаньем, хлопаньем крыл – заголосило вдали за полосой камыша гусиное стадо, то и дело проносились в небе стайки быстрых уток. Пётр Алексеевич поочерёдно дул то в утиный, то в гусиный манок – без толку. Утки летали, но, как назло, стороной, хотя Пал Палыч пару раз всё же пальнул – должно быть, одна из стаек налетела на его засидку.

Воздух был сыр, прозрачен, свеж. В иные годы в это время воду к ночи прихватывала почти невидимая, с тонкими прожилками, хрустящая под веслом ледяная корочка, но сейчас погода стояла едва ли не майская. Ночью, конечно, будет прохладно, но ничего, пересидеть можно…

Несколько раз вдали гулко шарахнуло ружьё. Похоже, кроме них с Пал Палычем и далёкого стрелка, больше охотников на Селецком не было.

Через час стало понятно, что вечёрка не задалась. Гуси так и не появились, собравшись на ночёвку за тростой и перекликаясь в недоступной дали гортанным кличем. Между тем совсем стемнело, на небе высыпали звёзды, разгорелась над горизонтом жёлтая долька луны, так что разглядеть летящую птицу можно было лишь в её неверном свете. Это не охота.

Похолодало. Пётр Алексеевич подтянул рюкзак и достал флягу. За столом он обычно предпочитал водку, но на охоту брал коньяк – тот согревал быстрее.

Зевнул. Сегодня он поднялся рано: не любил выезжать из города по забитым дорогам. Никто не любит, но домашние вечно тянут со сборами и треплют нервы, а одному что – подхватил приготовленные с вечера вещи и ни свет ни заря в путь. Само собой, не выспался. Устроившись полулёжа в носу лодки, Пётр Алексеевич надел перчатки, натянул на уши вязаную шапку, положил сбоку ружьё, подбил под голову рюкзак и решил вздремнуть – быть может, порадует утренняя зорька. Пал Палычу, небось, в гнезде своём так на покрышке не расположиться…

Однако сон не шёл. Мелкая мышиная дрожь – спасибо фляге – отступила, руки в перчатках согрелись, а сна как не было, так нет. Глядя в темноту за бортом лодки, в какой-то миг Пётр Алексеевич заметил, что мрак постепенно, вкрадчиво и как-то диковинно оживает. Ветки куста, голые при свете, теперь выпустили нежные прозрачно-белёсые листья-лепестки, которые воздушно шевелились от лёгких колыханий ветерка. Вид они имели призрачный и вместе с тем совершенно реальный. Стянув перчатку, Пётр Алексеевич попробовал сорвать один лепесток, но пальцы не смогли ухватить его, хотя и ощутили прикосновение к какой-то полувещественной материи.

Тьма вокруг как будто поредела. Ближайшие осочьи кочки, прошлогодняя шевелюра которых частью стелилась, частью торчала над водой, тоже распускались опалово-белыми трепещущими лепестками. Какой-то странный мир проступал сквозь материю здешнего – иной, но столь же достоверный и чудесный. И птицы… Заслышав гусиный крик, Пётр Алексеевич поднял взгляд над чёрной границей берега и увидел вдали на подсвеченном луной небе стаю. Точки росли, приближаясь, видны были уже и взмахи крыл, как вдруг в какое-то мгновение – рывком – стая оказалась рядом, в полусотне метров, и – то ли сгустился воздух, то ли застыло студнем время – птицы сделались немыслимо плавны, в подробностях телесны и – раз… Всё вновь ускорилось, стая вмиг изменила направление полёта, но Пётр Алексеевич теперь точно знал, что птицы эти – совсем не птицы, а, скорее, большие скаты, выделывающие в небе пируэты, несвойственные пернатым, – чудесные нездешние создания, заоблачный балет, ангелы чужого мира.

Пётр Алексеевич полностью отдавал себе отчёт во всём, что видел. Он сел на днище лодки – видения не исчезали. Более того, реальность, сквозь которую рвалось иное, вела себя как театральные декорации на хорошо механизированной сцене – то и дело происходили сдвиги планов, на горизонте в полнеба вырастали несоразмерные масштабу окружающего пространства циклопические архитектурные конструкции, само небо меняло цвета, становилось лиловым, бутылочным или мраморным, с прожилками, и рисунок этих прожилок, точно живой, змеился, расползался, на глазах преображался в многоцветную фреску. В одно мгновение, стоило Петру Алексеевичу моргнуть, он обнаружил, что декорации исчезли – сразу за пределами куста возникла серая стена, на которую отбрасывала тень ветка лозы. Голая серая стена – поверхность для любой, самой немыслимой проекции. Она была явлена с такой силой достоверности, что Пётр Алексеевич испугался за свой рассудок.

Это длилось долго, должно быть минуту с лишним. Пётр Алексеевич попытался стряхнуть наваждение – не получалось. Все чувства его были включены и делали свою работу: он видел, слышал, вдыхал сырой озёрный запах и ощущал прикосновения холодного колышущегося воздуха. Потом план вновь дрогнул, сдвинулся, и вместо серой стены появилось бледное небо, а тень ветки стала просто веткой – чёрной прорисовкой на фоне ночной тверди. Однако страх не отпускал, он был понятным и осознанным – Пётр Алексеевич пытался контролировать реальность, но у него не получалось. Та вела себя как хотела, представляя в полном спектре, будто на демонстрационном полигоне, свою громадную, калейдоскопическую, неожиданно перекидывающуюся из формы в форму подлинность. Что она предъявит в следующий миг? Ведь у него в руках ружьё (Пётр Алексеевич держал в руках ружьё) – чёрт знает, что придётся делать и в кого стрелять. На гуся