Когда проходил мимо запертых в вольере лаек, те разразились радостным, подобострастным лаем – заливистым, с подвизгом.

Промашка вышла только с чирком – оказалась самка. Когда Пётр Алексеевич взялся её, ощипанную, потрошить, внутри нашёл недозревшее голубовато-опаловое яйцо, да ещё три желтка стояли в очереди. Зато подивился на селезней – их скрытые в утробе болты (зоологический профессор сказал бы «копулятивный орган») были закручены тугой спиралью, как пружина на взводе. Сила!

Второпях управился минут за сорок – Нина уже звала к столу, но не бросать же дело на исходе.

В дом зашёл с окровавленными, облепленными пухом руками.

Когда, приведя себя в порядок, заглянул на кухню, стол, как водится, ломился.

– Пал Палыч, – кивнул на изобилие Пётр Алексеевич, – я так не оголодал.

– Ня оголодали, и ладно, – живо откликнулась Нина. – Сытого гостя потчевать легче.

– А я поесть люблю, – признался Пал Палыч. – Во мне харчовка горит, что порох. Встал из-за стола и – хоть садись заново.

Он, собственно, уже восседал за столом – возился с пробкой на бутылке привезённой Петром Алексеевичем водки, трудоёмко запаянной в прозрачный целлулоид.

– А надо нам? – Пётр Алексеевич присел к столу. – Может – на вечер? У меня во фляге ещё коньяк остался – нам ведь только аппетит подогреть.

Пётр Алексеевич поставил предусмотрительно прихваченную флягу рядом с блюдом, на котором горкой была навалена дымящаяся жареная рыба. Тут же поместились и прошлогодние соленья, и маринады, и кроличий паштет, и холодный рулет запечённой свиной брюшины, и щедрыми ломтями нарезанное сало, и свежий хлеб, и масло, и сметана… А Нина уже несла от плиты сковороду скворчащего мяса, под которую Пал Палыч стремительно расчистил место и ловко подпихнул деревянную подставку.

– Ну, вы сами тут, – сказала Нина удовлетворённо. – В гостиной вам, Пётр Ляксеевич, постелено.

– А вы, Нина, что же? Не присядете?

– Да я уж завтракала, – махнула та рукой и – вполоборота – посмотрела с напускным укором на мужа. – А рюмку-то ещё как будто рановато…

Пал Палыч привычно улыбнулся, знал, что попрекают не за дело, а в силу русской традиции семейного обихода: пил он мало и редко, по большей части, как сам же утверждал, с Петром Алексеевичем, в нечастые его наезды.

Нина вышла из кухни и хлопнула в прихожей входной дверью – отправилась на двор, к скотине.

– Что-то нынче стрелков на озере мало. – Пётр Алексеевич аккуратно налил коньяк в две рюмки. – Мы с вами да ещё один на том берегу. Оттого, наверное, и перелёта на вечёрке не было.

– Так ня ездят – слава у Сялецкого дурная. – Пал Палыч примерился вилкой к жареному карасю. – Уж третий год вясной чудит – аккурат как губернатора пяреизбрали.

«Не куплюсь, – бдительно одёрнул себя Пётр Алексеевич, – кукиш вам – не клюну!»

– Как же вы ночь просидели? Вам ведь в кусте толком и не подремать. Или наловчились?

– А я и ня сидел. – Пал Палыч перетянул карася себе на тарелку. – Зачем сидеть? Ночью самое дело: нынче нябеса так треснули, что ня щёлка – ворота́.

Пётр Алексеевич невольно уточнил:

– Какие ворота́?

– Так в соседские угодья. – Пал Палыч даже удивился. – Вы что ж – никак проспали?

Пётр Алексеевич молча поднял рюмку, чокнулся с Пал Палычем и рассеянно выпил. У него были вопросы: что значит – не сидел в кусте? парил нетопырём с винчестером? бродил в воде по помидоры? Но Пётр Алексеевич молчал, догадывался: извернётся бестия.

– А на том бярегу Квасник стрелял. – Пал Палыч закусил коньяк маринованным зелёным помидором. – Я его в угодьях ночью встретил. Он ня боится. Он охотник справный – нынче трёхзенку взял.

Осознавая, что совершил оплошность, поскользнулся на подброшенном обмылке и угодил в капкан, Пётр Алексеевич слегка смутился и принялся сосредоточенно накладывать себе в тарелку со сковороды ломтики обжаренного мяса.

– А есть какие и боятся, – продолжал тем временем Пал Палыч, разбирая карася. – Хотя чего бояться? На Сялецком, как на погосте, весь страх – от живости воображения. Его плоды.

Пётр Алексеевич снова поднял флягу и наполнил рюмки.

– Вы меня, Пал Палыч, за нос не водите, – сказал с улыбкой, – ни к чему. Небеса у вас треснули, могилы отверзлись, на неведомых дорожках следы невиданных зверей – про это лукоморье мы у Пушкина читали.

– Так и есть – проспали. – Пал Палыч вздохнул и указал на стол вилкой. – А что такое на сковороде? Да вот – и у вас в тарелке?

Вкусу мяса, попробовав, Пётр Алексеевич успел уже подивиться – не свинина, не говядина, не баранина, не кролик. И не птица – точно. Да только мало ли чем Пал Палыч промышляет – у него и бобрятина припасена, и косулю иной раз берёт, и енотовидную собаку, да и барсука в прежние годы в норе давил. Может, ломоть от этого добра? Так вслух с улыбкой и предположил.

– Скажете тоже – барсук, – осклабился в ответ Пал Палыч. – Ещё сказали бы – гадюка! Вот посмотрите-ка – я ночью двух стряльнул, так один цалёхонький…

С этими словами он, шумно отодвинув стул, выбрался из-за стола, подошёл к вместительной морозильной камере, стоящей, вроде комода, рядом с холодильником, и откинул крышку. Над комодом взвился клочковатым облачком холодный пар.

– Шкуру-то сдёрнул, а ласты оставил…

Пётр Алексеевич поднялся следом и заглянул.

Встал, заглянул и… Крепкое чувство ударило его в сердце так, что оно толкнулось с небывалой силой и замерло. Кровь бросилась к лицу, к рукам и тоже замерла – горячая, тяжёлая и неподвижная. И весь он обездвижел, замер, не понимая и не зная, кто он и зачем. Зачем и кто. Потом сердце вздрогнуло и застучало.

Пётр Алексеевич зажмурился и снова распахнул глаза.

– А что же вы про пчёл, Пал Палыч, не расскажете? – спросил зачем-то. – У вас ведь пасека в Залоге. Перезимовали?

– Уж пярезимовали. – Пал Палыч захлопнул крышку. – В Залоге у меня сосед – тоже с пчала́м. Так прошлым летом он мне подсиропил, берия. У его пчёл взятка нет – мёд они ня наварили. Так он что? Он им водки в блюдце с мёдом подмяшал и пяред летком поставил. Вот пьяные его пчалы́ и полятели моих ломать – мой мёд тягать. Какая сямья сильная, та отстояла улей, а слабых повыбили. Пьяный скобарь – хуже танка. С нашими пчала́ми – то же.

Выслушав историю, Пётр Алексеевич самостоятельно заглянул под крышку морозильной камеры.

– Я вот вам что, Пал Палыч, скажу… – Слова Петру Алексеевичу давались нелегко. – Согласен. Так и быть, перепишу. Несите-ка сюда свою молитву.