он вправду угасает. От него больше ничего путного не добьешься. Лежит грудой слизи, будто… будто заболел или помер.

– Старенький он уже, – мягко заметил Фергюссон. – Если не ошибаюсь, вашему бильтонгу лет сто пятьдесят, если не больше.

– Но ведь они живут чуть не по полтысячи лет!

– Понимаешь, это занятие здорово подтачивает их силы, – пояснил попутчик с заднего сиденья и, облизнув пересохшие губы, крепко сцепив грязные растрескавшиеся пальцы, склонился вперед. – Ты забываешь, что для них такая жизнь неестественна. Дома, на Проксиме, все они трудились заодно, а тут разделились, обособились друг от друга… да и сила тяжести у нас куда выше.

Шарлотта согласно кивнула, однако от сомнений ее это не избавило.

– Бог ты мой, это же просто ужасно! Вот, полюбуйтесь! – жалобно протянула она и, покопавшись в кармане свитера, показала обоим блестящую вещицу величиной с дайм. – Вот таким, если не хуже, все, что он ни наштампует, теперь и выходит!

Фергюссон принял вещицу и, не забывая хоть одним глазом следить за дорогой, пригляделся к ней повнимательнее. Часики… Ремешок от первого же прикосновения пальцев рассыпался в труху, будто высохший лист, распался на темные волоконца. Циферблат с виду выглядел как настоящий, однако стрелки не двигались.

– Не идут, – подтвердила Шарлотта и, выхватив часики, сковырнула с них заднюю крышку. – Вот, видишь? Я ради них полчаса в очереди проторчала, а что получила? Пшик!

В отвращении скривив алые губы, она подняла часики повыше. Действительно, механизм крохотных швейцарских часов оказался бесформенной лепешкой, блестящей сталью. Ни зубчатых колесиков, ни камней, ни пружинок… сплошь «клейстер»!

– А с чего он копировал? С оригинала? – спросил сидевший сзади.

Шарлотта, забрав заклейстеревшие часики, спрятала их в карман свитера.

– Нет, с копии… но с хорошей копии, точной. С той самой, которую отштамповал тридцать пять лет назад для моей матери. И что я, по-твоему, подумала, увидев вот это? Они же никуда не годятся! Так разозлилась… – Осекшись, она вскинула голову, выпрямилась. – Ага, вот мы и прибыли. Видишь ту красную неоновую вывеску? Там поселение и начинается.

Вывеска с надписью «СТАНДАРД СТЕЙШНС ИНК.» сияла у самой обочины и красным, и синим, и белым. Безукоризненно чистая, новенькая, без единого пятнышка…

Без единого пятнышка?

Поравнявшись с бензоколонкой, Фергюссон сбавил ход. Все трое, оцепенев в ожидании неизбежного, уставились в окна.

– Вот… видите? – тоненько, жалобно пискнула Шарлотта.

Бензоколонка рассыпа́лась, разваливалась на глазах. Невысокий белый павильончик оказался невероятно старым – старым, обветшавшим, изъеденным непогодой и тленом так, будто простоял здесь тысячу лет. Крыша просела, стены покосились, яркая неоновая вывеска мерцала, захлебываясь треском, стойки помп проржавели насквозь. Еще недавно новенькая, аккуратная бензоколонка вновь превращалась в пепел, в невесомую черную пыль, в прах, из которого появилась на свет.

Глядя на рушащуюся станцию, Фергюссон похолодел. Казалось, в лицо повеяло ледяным дыханием смерти. Его поселения разруха пока не затронула. Пока что питтсбургский бильтонг заменял износившиеся копии без промедления, а образцами ему служили настоящие, подлинные предметы, сохранившиеся с довоенных времен. Здесь с обновлением копий, из которых и состояло все поселение, дела обстояли куда как хуже.

Винить в этом кого-либо не имело смысла: в конце концов, бильтонги, подобно любой другой расе, не всесильны. Стараются, как могут… причем в непривычной, чужой среде.

Коренные обитатели системы Центавра, они явились на Землю в последние дни Войны, привлеченные вспышками взрывов водородных бомб, и обнаружили жалкие остатки человечества среди россыпей черного радиоактивного пепла, роющимися в развалинах, разыскивая все, что еще можно спасти.

Проанализировав положение, бильтонги разделились на отдельных особей и принялись тиражировать уцелевшие предметы культуры, отыскиваемые людьми. Так, создав на собственной же планете нечто вроде замкнутых островков, пригодных для жизни, людям и удалось уцелеть во враждебном, разоренном Войной мире.

Возле одной из бензиновых помп возился грузно сложенный человек, безуспешно пытаясь наполнить бак «Форда» 66-го года. В бессильной ярости выругавшись, он оторвал от стойки трухлявый шланг. Тускло-янтарная жидкость выплеснулась на землю и тут же впиталась в замасленную щебенку, брызнула из прорех в стойке дюжиной тонких струек. Одна из соседних помп накренилась и с грохотом рухнула.

Шарлотта опустила ветровое стекло.

– Бен, колонка «Шелл» на том краю поселения не так обветшала! Езжай туда! – крикнула она.

Раскрасневшийся, взмокший хозяин «Форда» заковылял к дороге.

– Проклятье! – буркнул он. – Из этой чертовой развалины ни капли не выжать. Подбросьте меня до «Шелла», наберу там ведерко.

Фергюссон, с трудом сдерживая дрожь, распахнул пассажирскую дверцу.

– У вас здесь со всем вот так?

Облегченно вздохнув, Бен Унтермайер плюхнулся на сиденье рядом с подхваченным по дороге попутчиком, и «Бьюик», урча, покатил дальше.

– Даже хуже. Вон, глянь.

Впереди показались развалины бакалейной лавки, груда обломков бетона и стальных опор. Стекла витрин рухнули внутрь, повсюду вокруг россыпью валялись упаковки товаров. В развалинах, разгребая обломки, набирая охапки продуктов, копались хмурые, злые, как черти, местные жители.

Ненамного лучше выглядела и сама улица: трещины, рытвины, источенные дождем и ветром поребрики… Под брешью в лопнувшей трубе теплотрассы набухала, росла на глазах маслянистая лужа. Очень грязные магазины, машины у обочин – все вокруг одряхлело, состарилось. Ателье чистильщика обуви заколочено досками, разбитые окна заткнуты тряпьем, вывеска облупилась, выцвела. В неухоженном кафе по соседству – всего пара посетителей, жалких типов в мятых деловых костюмах: газеты расползаются в руках, чашки с мутным, бурым, точно болотная жижа, кофе трескаются, текут, стоит только поднять их над почти истлевшей стойкой…

– Сам видишь, долго мы не продержимся, – пробормотал Унтермайер, вытирая мокрый от пота лоб. – Все рассыпается на глазах. Люди даже в кино боятся ходить, тем более что радости от этого никакой: лента то рвется, то задом наперед крутится. Кстати, меня Унтермайер зовут, – представился он, с любопытством взглянув на узколицего, молча сидевшего рядом.

Оба обменялись рукопожатием.

– А я – Джон Доуз, – откликнулся человек в сером, но больше ничего о себе сообщать не стал. С тех пор, как Фергюссон и Шарлотта подобрали его по пути, он не произнес и полусотни слов.

Унтермайер бросил на переднее сиденье, рядом с Фергюссоном, свернутую газету, вынутую из кармана пальто.

– А вот что я нынче утром нашел на крыльце.

Первую полосу газеты украшала мешанина бессмысленных, ничего не значащих слов. Расплывчатый, неровный шрифт, водянистые, до сих пор не просохшие чернила, вместо снимков – кривые блекло-серые пятна. Попытка прочесть что-либо обернулась полным провалом: ни в строках колонок, ни среди жирных заголовков не нашлось ни одной связной мысли.

– Аллен везет нам с полдюжины оригиналов. Вон, в ящике, – сообщила Шарлотта.

– Не поможет, – мрачно откликнулся Унтермайер. – Он за все утро ни разу не шевельнулся. Я