Это известие потрясло Рогана. Он всматривался в лицо фон Остена, пытаясь понять, лжет тот или нет. Но в серых глазах немца светились доброта и искренность, а глаза, как известно, зеркало души. Да и лицо в целом отмечено благородством. И Роган ему поверил. Мысль о том, что Кристин жива, что он снова увидит прекрасное ее лицо, будет сжимать ее стройное нежное тело в объятиях, — все это окончательно сломало его, и Роган разрыдался. Фон Остен похлопал его по плечу, потом заметил тихо гипнотическим своим голосом: «Понимаю, понимаю. И страшно сожалею, что не мог сказать вам этого раньше. Таковы уж были условия игры. Все эти приемы — часть моей работы. Но теперь необходимость в уловках отпала. И мне хочется, чтобы вы были счастливы».

Он заставил Рогана вытереть слезы и отпер дверь в комнату. За дверью уже собрались и ждали шестеро его подручных, с чашками кофе в руках. Похоже, они сердились, что их отсекли и не пускали так долго. Видно, сочли, что их командир находится в каком-то сговоре с жертвой.

Вечером уже в камере Рогану приснились Кристин и новорожденный сын, которого он так никогда и не увидел. Странно, но лицо младенца он в этом сне видел необыкновенно отчетливо, а вот лицо Кристин было скрыто тенью. Тогда он окликнул ее, и она вышла из тени. И Роган увидел, что она тоже счастлива. Они снились ему каждую ночь.

Пять дней спустя, на Масленицу, фон Остен вошел в зал для допросов, неся под мышкой стопку гражданской одежды. Улыбнулся удивительно искренне и радостно и сказал Рогану: «Вот и пришел день, когда я могу сдержать свое обещание». Тут ввалились остальные шестеро. И начали наперебой поздравлять Рогана — ну, в точности довольные преподаватели, которые помогли своему ученику с отличием закончить школу. Роган начал переодеваться. Дженко Бари помог ему завязать галстук, но Роган не сводил взгляда с фон Остена, безмолвно спрашивал его, скоро ли он увидит свою жену и ребенка. И фон Остен понял и еле заметно кивнул, так убедительно и милостиво. В этот момент на голову Рогану кто-то нахлобучил фетровую шляпу.

Роган стоял и смотрел на их улыбающиеся лица и вдруг заметил: одного не хватает. И почти тотчас же почувствовал прикосновение холодного ствола пистолета к затылку, кто-то находившийся у него за спиной слегка поддел стволом шляпу, и она сползла на глаза. В какую-то тысячную долю секунды он понял все, бросил последний укоризненный взгляд на фон Остена, точно говоривший: «Отец, отец, а ведь я тебе верил! Отец, я готов простить тебе все эти пытки и предательство. Я прощаю тебе даже убийство моей несчастной жены, прощаю за то, что ты дал мне ложные надежды! Но только спаси меня! Спаси прямо сейчас!» Последнее, что он видел перед тем, как грянул выстрел и пуля вонзилась в череп, — это как губы на аристократическом лице фон Остена скривились в дьявольской подлой усмешке.

И вот теперь, лежа рядом с Розали в постели, Роган вдруг понял: просто убить фон Остена недостаточно. Надо найти способ вновь и вновь оживлять его, возвращать к жизни, чтобы убивать снова и снова. Ибо фон Остену удалось найти и уничтожить саму сущность гуманизма, даже простого понятия о нем, совершить предательство просто ради шутки.

Проснувшись наутро, Роган увидел, что Розали уже приготовила ему завтрак. Кухни в номере не было, но она обзавелась электроплиткой, сварила на ней кофе и разогрела рогалики. И вот, пока они ели, Розали рассказала ему, что сегодня Клаус фон Остен участия в заседании суда не принимает, зато завтра прямо с утра должен вынести приговор какому-то обвиняемому. И они обсудили все, что она знала о фон Остене, — то, что она говорила Рогану еще до его отъезда на Сицилию, то, что ей удалось разузнать позже. Фон Остен являлся в Мюнхене весьма влиятельной политической фигурой, пользовался поддержкой госдепартамента США, чтобы подняться к вершинам власти. Как судье фон Остену была положена круглосуточная охрана — не только когда он находился дома, но и когда выходил на улицу. Без личной охраны он обходился лишь в Мюнхенском дворце правосудия, там несли дежурство своя служба безопасности и полиция. Розали также поведала Рогану о том, что работает санитаркой в Мюнхенском дворце правосудия.

Роган улыбнулся.

— А ты сможешь впустить меня в здание так, чтобы никто не заметил?

Розали кивнула.

— Сделаю, если тебе это необходимо, — ответила она.

С минуту Роган молчал. Потом сказал:

— Тогда завтра утром.

Вскоре она ушла на работу, а Роган занялся подготовкой. Он вышел и купил набор для чистки огнестрельного оружия — «вальтер» надо было разобрать и смазать. Затем он взял напрокат «Мерседес», подъехал и припарковал его на стоянке в квартале от пансиона. Затем вернулся в номер и написал несколько писем. Одно — своему юристу в Штатах, другое — партнерам по бизнесу. Положил письма в карман, чтобы отправить их позже, когда Розали вернется с работы. Потом он разобрал пистолет, тщательно его прочистил, смазал, снова собрал. Убрал глушитель в ящик бюро. Он хотел, чтобы в этот последний раз все прошло именно так, как он задумал, и не был уверен, что удастся подобраться к жертве максимально близко. Потому и не собирался применять глушитель.

Розали вернулась, и он спросил:

— Скажи, а это точно, что фон Остен участвует в заседании завтра?

— Да, — ответила она. А потом спросила: — Мы выйдем поесть или ты хочешь, чтобы я купила что-нибудь и принесла в номер?

— Давай выйдем, — ответил Роган. По дороге он бросил письма в первый попавшийся почтовый ящик.

Они решили пообедать в знаменитом «Браухаусе»,[4]где пиво разносили в кружках объемом не меньше пинты, а в качестве закуски можно было выбрать из двадцати сортов различных колбасок и сосисок. В вечернем выпуске газеты «Тагенблатт» сообщалось об убийстве в Бухаресте Венты Паджерски. Ответственными за преступление сочли демократическое подполье, его практически уничтожили во время рейдов тайной полиции, так, во всяком случае, писали в газете. К счастью, от взрыва бомбы никто больше не пострадал.

— Ты так и спланировал? — спросила Розали.

Роган пожал плечами.

— Старался, как мог, изготавливая бомбу из шахматной фигуры. Но никогда не знаешь наверняка. Очень боялся за одну официантку, ее могло ранить осколком. Просто повезло, что этот Паджерски огромный и жирный, как свинья. Он и принял на себя весь удар.

— А теперь остался один фон Остен, — задумчиво произнесла Розали. — Может, ты передумаешь, если я скажу тебе, что он кажется хорошим человеком?

Роган грубо расхохотался.

— Знаешь, это меня не удивляет, — сказал он. А потом добавил: — Нет, не передумаю.

Больше они об этом не говорили, но оба понимали — возможно, это их последний вечер, проведенный вместе. Им не хотелось возвращаться в пансион, в комнату с зеленым диваном и узкой кроватью. И вот они принялись переходить из одного пивного бара в другой, где пили шнапс, слушали громкое и радостное пение немцев, наблюдали за тем, как они глотают пиво из огромных пинтовых кружек, которыми были заставлены длинные деревянные столы. Огромные баварцы жадно поглощали целые связки маленьких круглых сосисок, запивали их холодным и свежим золотистым пивом. Те, кто, что называется, перебрал, пробирались через плотные толпы посетителей в отделанные мраморной плиткой туалеты, где были предусмотрительно расставлены специальные емкости для рвоты, такие большие, что в них можно было утонуть. Там они избавлялись от всего, что только что поглотили, потом возвращались к длинным столам и требовали подать еще сосисок и пива — с тем, чтобы чуть позже вновь вернуться в туалет и избавиться от съеденного и выпитого.