любили его, потому что он рассказывал им сказки. Однажды утром он, как всегда, ушел из своей деревни, и когда подошел к морю, он увидал трех сирен, трех сирен на волнах, которые золотыми гребнями расчесывали свои зеленые волосы. И когда он пошел дальше, он увидел в лесу фавна, который играл на флейте танцующим сильфам… Когда он в этот вечер вернулся в деревню, его, как всегда, стали просить:

– Рассказывай, что ты видел?

Он сказал в ответ:

– Я не видел ничего.

Уайльд остановился на минуту, дал впечатлению рассказа улечься; и снова заговорил:

– Я не люблю ваших губ; они – такие, как у человека, который никогда не лжет. Я научу вас лгать, чтобы ваши губы стали красивы и подвижны, как губы античной маски.

Знаете ли вы, что создает произведение искусства и что – произведение природы? И различие между тем и другим? Потому что в конце концов нарциссы так же прекрасны, как любое произведение искусства, и что их отличает – не есть красота. Знаете ли, в чем различие?

Произведение искусства – единственно, неповторяемо, оно – всегда. Природа же не создает ничего длящегося, и всегда повторяется, чтобы не пропало ничего из созданного ею.

Нарциссов много, но каждый живет лишь день. И всякий раз, когда природа изобретает новую форму, она немедленно повторяет ее. Морское чудовище в одном море знает, что в другом море обитает его подобие. Но Бог создал в истории одного Нерона, одного Борджиа, одного Наполеона и этим самым он устранил какого-то другого, кого не знает никто; но что из этого! Важно то, что один вышел удачен! Потому что Бог создает человека, а человек создает произведение искусства.

Что Оскар Уайльд считал себя призванным быть глашатаем, я мог убедиться не раз.

Язычника Уайльда тревожило и мучило Евангелие. Он не мог ему простить его чудес. Для него произведение искусства – языческое чудо: христианство похитило чудо у язычества. Всякий здоровый художественный ирреализм требует в жизни убежденного реализма.

– Когда Иисус вернулся в Назарет, – рассказывал он, – Назарет так изменился, что он не узнал своего города. В его дни Назарет был исполнен скорби и плача: теперь город смеялся и пел. И когда Господь вступил в город, он увидал рабов, несущих цветы, которые спешили вверх по белым лестницам мраморного дома. Он вошел в дом и увидел в яшмовой зале, на пурпурном ложе одного, на чьих волосах был венок из красных роз и чьи губы были красны от вина. И Господь подошел к нему сзади, коснулся плеча его и сказал ему: «Почему ты живешь так?» Человек обернулся к Нему, узнал Его и сказал: «Я был прокаженный, и Ты исцелил меня – как же мне жить?»

И оставил Господь дом тот и пошел снова на улицу. И вскоре увидал он одну, чье лицо и платье были разрисованы, и ноги обуты в жемчуг. И за ней шел молодой человек, медленно, крадучись, как охотник, и одежда его была двуцветная, и в глазах его горело желание. И лицо женщины было, как пленительное лицо божества. И прикоснулся Господь к руке юноши и сказал: «Зачем ты смотришь на женщину такими глазами?» И юноша обернулся, узнал Его и сказал: «Я был слеп, и Ты дал мне видеть. На что же смотреть мне?»

И приблизился Господь к женщине: «Путь, по которому ты идешь, путь греха; зачем ты идешь им?» И узнала Его женщина и сказала Ему: «Путь, по которому я иду, веселый путь, и Ты сам простил мне грехи мои». Почувствовал здесь Господь печаль в сердце своем и захотел покинуть город. И когда он вышел за город, на краю дороги сидел юноша и плакал. Господь подошел к нему, коснулся кудрей его и сказал ему: «О чем ты плачешь?»

И юноша взглянул на Него, узнал Его и сказал:

– Я был мертв, и Ты пробудил меня от смерти. Что же мне делать, как не плакать?

* * *

Как-то утром, однажды Уайльд показал мне статью, где его приветствовал какой-то тяжеловесный критик за то, что он «одевает свои мысли в форму красиво вымышленных историй».

– Они думают, – начал Уайльд, – что все мысли рождаются на свет голыми… они не понимают, что я не могу думать иначе, как рассказами. Ваятель не передает свои мысли посредством мрамора: он прямо думает в мраморе.

Уайльд верил, что жизнью художника правит особый Рок и что мысль сильнее человека.

– Есть, – говорил он, – два рода художников: одни предлагают ответы, другие вопросы. Надо знать, принадлежишь ли к тем или к другим, потому что тот, кто спрашивает, никогда не бывает тем, кто отвечает. Есть произведения искусства, которые еще ждут, чтоб их поняли, потому что они дают ответы на вопросы, которые еще не поставлены, ибо вопрос часто ставится «безмерно позднее ответа».

И он сказал еще:

– Душа рождается старой в теле; чтобы она стала молодой, тело должно состариться. Платон – это юность Сократа…

Затем я не видал Уайльда целых три года.

* * *

Вместе с успехом Уайльда на сцене рос упорный слух о его странном поведении; он заставлял одних возмущаться и смеяться, других не возмущаться вовсе; при этом говорили, что Уайльд не делает тайны из своей жизни, что он даже не стесняясь говорит о ней: смело – по мнению одних, цинично – по мнению других, аффектированно – по мнению третьих.

Я был очень удивлен: с тех пор как я знал Уайльда, во мне ничто не могло породить такого подозрения. Но старые друзья уже осторожно избегали его. Впрочем, отрекались от него еще не совсем. Не говорили только о том, что знали его прежде.

Необычайная случайность свела нас снова. Это было в январе 1895 года. Расстроенный, в дурном расположении духа, я поехал путешествовать, стремясь больше к одиночеству, чем к новым впечатлениям. Я мчался через Алжир, в Блиду; из Блиды уехал в Бискру. Когда я уезжал из гостиницы, мой взгляд, усталый и любопытный, остановился на черной доске, где значились имена приезжих. Рядом с моим стояло имя Уайльда. Я жаждал одиночества, и потому я взял губку и стер свое имя.

Прежде чем я доехал до вокзала, я подумал, не было ли это трусостью. Я вернулся и опять написал свое имя на доске.

За те три года, что я не видал его – я не считаю мимолетной встречи во Флоренции, – Уайльд заметно изменился. В его взгляде чувствовалось меньше мягкости, что-то грубое было в его