И Зое подала мне на вытянутых руках нож невиданной красоты.

Я всегда спокойно относился к холодному оружию (несмотря на дружбу с Мумукой), но сейчас, честно признаюсь, у меня даже дыхание перехватило.

Вытянутый обоюдоострый клинок серебряно мерцал в ее ладонях. Рукоятка служила продолжением клинка, была обтянута берестой и кожей. Весь нож, длиной в две мои ладони, излучал такую благородную, древнюю, полную достоинства силу, что я сразу понял: он не раз бывал в схватках, он принадлежал настоящим героям и с ним ничего не страшно.

— Мои предки со стороны матери были лучшими оружейниками, — сказала Зое. — Они умели делать такие ножи и топоры, которые сами рвались в бой и защищали хозяина, как самая верная и бесстрашная рысь. За это ножам давали имена, как людям и рысям. Этот нож — последний нож моего деда, маминого отца. Он достался ему от его отца, но никто не знает, кто его сделал, может быть, сами Люди-co. Этот нож зовут Ханжалик. Все умерли из той семьи, я одна, но я не мужчина и не могу ковать оружие и владеть им. Возьми Ханжалик, он поможет тебе вернуться, найти дорогу и защитит от любого врага.

— Зое…

Я хотел сказать, что это очень ценная вещь, что это семейная реликвия, что Хота будет ругать ее, но ничего не сказал. Все слова были бессмысленны. Зое не станет их слушать. Ведь мы муж и жена, и, отдавая нож мне, она не уносит его из семьи.

Я взял с рук Зое Ханжалик. Я не могу забрать Зое с собой, раз она не хочет идти. Я знаю: я вернусь в Поселок, на меня навалится куча дел. Я знаю: Управление не поймет меня, не отпустит, может быть, даже отстранит от должности, но за последние дни я понял и решил для себя: ни дельфины, ни наука, ни карьера — ничто не дорого мне так, как Зое. Я хотел прожить с ней всю жизнь. С анулейцами так с анулейцами. За два месяца жизни у них я увидел, насколько их общество разумнее и гуманнее нашего; насколько честнее и логичнее построена вся их жизнь; насколько каждый из них добрее, смелее, чище нас. Будто они сохранили в сердцах огонь Людей-co, данный Солнцем. А блага цивилизации никогда для меня много не значили, я и приехал-то на Лысый, потому что устал от городов. Но я не могу позволить друзьям и родным оплакивать меня. Это было бы жестоко и нечестно.

Я вернусь, потому что никого никогда не любил так, как Зое. Потому что, когда она смотрит на меня своими синими глазами, весь мир вокруг звенит, а сердце мое сжимается до точки. Потому что ни с кем я не чувствовал такого единения. Потому что, если я не вернусь, каждый дельфин будет напоминать мне о ней. Потому что мне тридцать лет, я хочу семью, я хочу сына, такого же красивого и сильного, как Зое.

…Я ушел рано утром. Зое провожала меня. Я был уверен, что если найду в лесу то место, где меня ранила рысь, то найду и дорогу в Поселок. Наверное, тропинка, вырубленная Мумукиным мачете в чаще, еще не совсем заросла, да и зарубки на деревьях я делал добросовестно. Зое шла первая, я смотрел ей в затылок. Мне не было грустно, я знал, что вернусь, вернусь скоро, что бы там ни решили в Управлении.

…Больше года я вел войну с Управлением. Сначала (по возвращении) мне устроили пышную встречу (ведь они меня почти похоронили), потом дали крепкий нагоняй. За выдумки и сказки. Нет такого народа в этнической карте мира, нет, и все тут. Никто мне не поверил, да и слушать не стал. А Мумука, как назло, уехал домой, ведь началась осень, Жорке надо было идти в школу. Меня отправили к врачу, тот выписал успокоительные.

На меня свалилось столько забот — я как-никак оставался директором научного центра! — что ой-ой-ой!

Я и работал, и решал проблемы, и даже написал две статьи в научный журнал. Поселок расширялся, строился, приезжали новые люди, интересные, молодые. У Листов даже сын здесь родился (так стремительно родился, что не успели на Большую землю). Славный такой мальчишка, глазастый. Сережка. Я смотрел, как Надя с ним гуляет, как встрепанный и невыспавшийся Лист вдруг во время серьезного опыта расплывается в улыбке, как малыш меняется день за днем, и все думал и думал о Зое.

Так прошло больше года. Центр работал стабильно, отлаженно. Нет, проблем, конечно, хватало, особенно с финансированием, но это были проблемы привычные и решаемые. Хуже было у меня внутри, в сердце. Пора было садиться за книгу: я давно заключил контракт с одним научно-популярным издательством, и времени оставалось все меньше. Я ушел в творческий отпуск (Управление расщедрилось, дало целых два месяца!). Я написал первые две главы. А потом собрал рюкзак, сдал полномочия Силину и уехал якобы к маме, в деревню. Там, мол, спокойнее.

Я ушел в лес.

Никто не бывал в этом диком лесу, кроме меня. Никто не знает, что я здесь. Никто не будет меня искать. Если я не сумею убедить Зое пойти со мной, я останусь у анулейцев. И даже совесть меня не мучила (надо будет только маме сообщить).

Это был тяжелый путь. Гораздо тяжелее, чем в первый раз. То ли рюкзак был большой, то ли лес в этом году разросся гуще, то ли теперь я просто очень боялся сбиться с пути. Лишь на пятый день вышел я к Городу.

Здесь и ждало меня самое ужасное. Сначала я даже не понял: может, идет Совет Отцов? Тогда и мне надо переждать, обычай запрещает ходить по Городу, пока Отцы совещаются. А потом подумал: уж не вертолет ли испугал анулейцев? Но я не слышал никаких звуков, кроме лесных. Недоумевая, я перелез через каменную стену и пошел по священной дороге.

Вокруг не было никого. Ни человека, ни костра, ни рыси, ни одной козы. Абсолютно пустой город. Ничего не разрушено, все дома целы, и дорога, и коло — место священного костра. Но было очевидно, что люди ушли отсюда, и случилось это не вчера. Они покинули город не в спешке, а тщательно собравшись. Они ничего не оставили после себя, кроме пустых домов, похожих на каменные глыбы.

В растерянности я обходил Город. Здесь мы с Зое первый раз поцеловались, а здесь жил Киро, вот беседка Отцов, вот обменная площадь. Господи, да что же случилось?

Я зашел в дом Хоты и Зое. В мой дом. Два месяца, что я здесь прожил, стали важнее всей прежней жизни. Тихо и чисто. Зое тщательно убрала дом, прежде чем покинуть его. Ничего не осталось, только мебель да забытая чашечка — маленькая, разукрашенная, будто для ребенка, одиноко стоящая на полке.

Я сел на кровать, на которой спал, когда болел, кровать Хоты. Напротив — кровать Зое. Когда мы ложились спать, то долго смотрели друг на друга, уже лежа, в темноте, почти ничего не видя — все равно смотрели.

Я вздрогнул. Со стены напротив на меня смотрел… я. Зое (кто же еще?) нарисовала меня. Прямо на стене над своей кроватью. Было очень похоже, я как в зеркало смотрелся. Серьезный такой. Ох, Зое, Зое! Где тебя теперь искать? Я подошел к своему портрету поближе и поразился еще больше. Это был не рисунок! Мое лицо было выбито в каменной стене. Барельеф. Так тонко, ювелирно, даже не понять издалека. Каким бы скульптором она стала!

Я пробыл в Городе около суток. Переночевал в доме Хоты, а утром опять вышел в лес. Конечно, надо было вернуться в Поселок. И если бы не мой портрет на стене и не отточенный Ханжалик, что болтался у пояса, я бы, наверное, так и сделал. Где искать теперь анулейцев, я не знал. Они не кочевники — это очевидно. Может быть, они ушли искать море? Тогда, раз я не встретил их по дороге и они не вышли к Поселку, нужно идти на дальнюю сторону острова и искать их на том берегу. Я постоял немного рядом с коло. Может быть, круг священного костра даст мне силы отыскать мою жену. Так вот и превратишься из ученого в язычника.