Шоу никогда ей не отвечал, потому что не хотел поощрять у нее привычку ему писать; но все-таки сообщения часто его улыбали.

– Виктория?

Внезапно вернулись гудки, и он положил трубку. В доме 17 по Уорф-Террас было для разнообразия тихо. Подъездные сквозняки заносили под дверь с первого этажа слабые ароматы чьего-то ужина навынос – сырой тунец с липкими ферментированными соевыми бобами из «Тосы» в Рэйвенскорт-парке. Он смотрел через улицу – туда, где между крыш проглядывало северное сияние в стиле летнего Лондона: рыжее, неподвижное и в то же время какое-то завивающееся; затем через две-три минуты – словно человек, который снял с конфорки кастрюлю и ждал, пока она остудится, – снова взял трубку и набрал тот номер, что дала после сеанса Энни Суонн.

– Иногда, – сказал он, – у меня такое ощущение, будто я никогда не знал, кто я такой.

Проснувшись следующим утром, он чувствовал себя поспокойнее. В чем-то ему полегчало. Это ощущение длилось до середины утра, после чего возвращалось на краткие интервалы.

Вместо того чтобы работать, он продолжал знакомство с рабочим местом.

Под окном, выходящим на берег, нашлись кожаный башмак и чайная ложечка, измазанная, видимо, засохшим йогуртом. В конце ящиков стола он раскопал бечевку для посылок, склеившийся от возраста скотч дымчатого бромового цвета викторианского медицинского флакона; половинку нестираемого карандаша. Из-за картотеки вытащил несколько страниц «Брент Эдвертайзер» от июня 1984-го, аккуратно сложенных на статье о человеке, который за шесть лет до публикации подстроил свою смерть – в один миг свел себя до аккуратно составленной записки и стопки одежды на бечевнике, в миле к северу от лодочных верфей на стечении рек. За прошедший период, напоминал «Эдвертайзер» своим читателям, этого человека время от времени видели у реки – часто голого и испуганного, – беззвучно шевелящего губами, словно из-за стекла: такие показания очевидцев было легко не принимать всерьез. Теперь же он появился снова, разбитый горем, но не в силах объясниться. Все это время он проживал с женой, учительницей химии, в Эктоне. «Гарри пытался сбежать из собственной жизни, – объяснила она. – Так не бывает. Я ему говорила, что ничего не получится. Думаю, мы оба хотели чего-то нового». Сопутствующая фотография, подозревал Шоу, с тех времен, когда ее сняли, поблекла и стала одноцветной.

Он сунул «Эдвертайзер» обратно за картотеку; прочие предметы аккуратно вернул по своим местам (хотя башмак и ложку из-за отвращения выкинул в реку). У него не возникло такого ощущения, что все эти вещи принадлежали кому-то конкретно – или к какому-нибудь образу жизни. Они не придавали контекст настоящему лихтера и не объясняли его отдельно стоящего прошлого.

Позже, пока Шоу мочился с конца заброшенной баржи, из целого ряда выше по реке, невидимый посреди высокого бурьяна и кустов бессильного вида, которые разрослись на каждом квадратном футе гниющей палубы, ему показалось, что он услышал что-то за спиной. Два-три нерешительных движения дальше по палубе, после чего последовали трепет или шорох у самого края его поля зрения; потом – тихий всплеск, словно кто-то скрытно соскользнул в реку. Шоу ждал ряби, но так и не дождался. Наклонился и огляделся вдоль борта. Ничего. Занервничав, застегнул ширинку и пробился через растительность обратно на сушу. Там среди новых побегов и зачахшей листвы все казалось высохшим и в то же время прогнившим до основания. Из поблекших банок из-под лагера и рваных целлофановых пакетов всплыла мелкая мошкара кремового цвета. Старую палубу уже сменила волокнистая мульча, но все еще чувствовалось, как под ногой прогибаются ветшающие доски.

Выбравшись на берег, он оглянулся. В этих теплых, дремучих, безвоздушных, озадачивающих зарослях может обитать что угодно, подумал он. Но поверхность реки оставалась гладкой и отполированной до самого моста Кью, где пирсы дробили ее на барашки и завихрения, уносившиеся потом в сторону Барнса. Было то лондонское утро, когда пасмурное небо равномерно распределяет освещение по всему небу. Солнце так и не проглянет, зато весь день чувствуешь, как оно обволакивает, пока от него не устают глаза, и тогда находишь прибежище в каком-нибудь баре. Непогода прошлой недели превратилась в духоту и сырость, но все еще каким-то образом неотъемлемо сохранялась в тусклом латунном свечении, что легло на город. Все снова покрылось пылью, но небо могло разверзнуться в любой момент. Это самое худшее время июля – предвкушение августа, когда по всей реке от Сент-Маргаретс до Патни вяло свисают из муниципальных корзин красные пеларгонии, а ты все ждешь, когда же, наконец, раздождится, а то с тем же успехом мог бы переехать в Испанию.

На этот обед Шоу для разнообразия прошелся вниз по течению до Стрэнд-он-зе-Грина и съел гамбургер, сидя перед пабом «Сити Бардж», пока между ним и рекой дрессировали миниатюрных собачек женщины средних лет в штанах для йоги «Ликвидо» и «Спиричуэл Гангстер». Шоу казалось, что он сыт по горло этой стороной жизни. Начался отлив. Вода обмякла и забурлила. Остров Оливер на середине русла напоминал викторианский дредноут, брошенный в дрожащем свете, чьи тяжелые железные плиты каким-то чудом окаменели. А вот мне даже не придется подстраивать свою смерть, поймал Шоу себя на мысли. Я и так практически исчез. Какая-то его частичка этому только радовалась. Другая частичка – побольше, но так тонко размазанная по характеру, что ее почти и не заметишь, – круглые сутки беззвучно паниковала.

Вечерами среды он встречался в офисе с Тимом. Там они просматривали запись последней встречи Шоу с медиумом. В удачный день это было от пяти до пятидесяти минут спящего лица Энни Суонн; в неудачный – равнозначную по времени съемку ее шкафов, украшений, смятой одежды, стен. Шоу быстро наловчился спасать от нее перед началом транса одну руку, но обе освободить получалось редко; и так же не получалось устроиться поудобнее в искривленной позе, которую он занимал из-за ее падения на диван. В результате после каждого сеанса он выбивался из сил; а видеозапись из-за тряски камеры превращалась в зернистое пятно с плохим освещением.

Если Тим находил в записи что-то стоящее, то тут же вырезал и загружал в блог «Дом Воды», где тексты, как и на многих похожих сайтах, были написаны красным Palatino десятого кегля на черном фоне, с одинарным пробелом, – не столько эстетика, сколько обещание, бренд: некачественный внешний вид как гарантия аутентичности. Стоя над душой Тима, пока тот редактировал посты, Шоу видел огромные неразбавленные шматы текста, потом – свой материал с сеансов, распределенный в виде маленьких непропорциональных кадров между фразами вроде «PDE10A и акватическая теория» и «археологические раскопки в пещерных комплексах Юкатана». И вдруг внезапно, без предупреждения – то, что выглядело текстом совершенно другого жанра: «Вчера я видел, как на ярком солнце в иле на берегу Саус-Пир цапля съела заживо угря. Сегодня было туманно: весь ил почти затопило, но цапля ждала на том же месте. Я боюсь скрытых каналов у стечения рек и ненавижу отлив не меньше, чем ненавижу полузатопленные лихтеры». Это показалось Шоу до странного личным, словно читаешь чей-то дневник, и он сказал не подумав:

– Ты и не говорил, что это твой блог.