– Господи, – сказал он, взволнованно отирая руку о штанину. – Так-то уж зачем.

Бутылочки пропали. Он присел и пару секунд шарил пальцами в оставшихся от них аккуратных восьмиугольных отверстиях; затем, представив, что земля полна ржавых лезвий, перегнойных экосистем из презервативов, рассадников микробов, литров мочи, причем, возможно, и его собственной, – торопливо встал, снова вытер руку и выбрался на бечевник, прямиком к арт-центру «Уотерманс», чьи ядовито-красный кирпич и бесконечно разветвляющийся задний фасад настолько его дезориентировали, что он ненадолго заблудился и пытался войти через пожарный выход, три-четыре раза со всей дури бросившись в темноте на дверь, потом наконец смог проникнуть в здание с фасада, найти бар на первом этаже и, тяжело дыша, выпить виски, таращась на фиолетовый неон и пустые пластиковые стулья вокруг.

На следующее утро, после петляющих зыбких снов, он отправился к медиуму.

В эти отношения уже проникло морское волнение. Он звонил ей почти каждый вечер, то и дело ошибаясь номером, глядя между попытками на летний дождь, полирующий крыши на противоположной стороне Уорф-Террас. Наутро он всегда с трудом вспоминал, что ему от нее было надо, хотя в памяти всплывали вроде бы типично его фразы: «ощущение того, что уже мертв» и «съемное жилье». Ему было стыдно. Это вошло в привычку. Никак не получалось обойти какую-то силу внутри него самого, которая требовала не существующего в этом мире успокоения и смыслу которой он и сам удивился, когда проговорил его вслух.

– Штука в том, что я не понимаю, где я. Сейчас.

В ответ – только податливая тишина. Ему эта тишина показалась недоумевающей, спокойно непродуктивной, но в то же время почему-то все еще ожидающей – даже напряженной. Она редко клала трубку первой.

– Иногда, – в конце концов отозвалась она, – нам просто нужно услышать другой голос, – и этим позволила Шоу продолжить свой самобичующий лепет:

– Я не такой. Не всегда был таким.

– Никто не может жить без перемен.

На встречах медиум об этих разговорах не напоминала. И вообще иногда была такой занятой, что как будто не узнавала в Шоу человека, который приходит раз в неделю.

На Мортлейкском кладбище со стороны Авеню-Гарденс на скамейке сидела женщина и медленно ела то ли шаурму, то ли питу с начинкой. Барнсская больница по ту сторону кладбищенской стены объявляла, что предлагает «лучшее обслуживание для людей с психическими заболеваниями». Возможно, женщина была пациентом на прогулке, но выглядела такой задерганной, что вполне могла бы оказаться и медсестрой. Когда Шоу помахал, она быстро встала и ушла. Он уже сам себя убедил, что это была Энни Суонн, и даже удивился, когда через минуту постучался к ней – и она открыла. Дверь вела сразу в гостиную. Снаружи с кладбища на стену над камином просачивался свет, лежал там бурый и вялый.

– Я думал, что видел тебя там, – сказал Шоу. – Не думал, что застану тебя дома.

Она бессмысленно посмотрела в ту сторону, куда он показывал.

– Лучше заходи, – сказала она, – и присядь.

– Я друг Тима, – напомнил он.

– Тима? – переспросила она. – У Тима нет друзей.

Она рассмеялась. Вдруг присела прямо перед ним и пошарила вокруг половика. Шоу недоуменно уставился на ее макушку.

– Тому, кто жил здесь до меня, писем приходит больше, чем мне, – сказала она. Унесла почту на кухню и через минуту-другую молчания окликнула: – Наверное, в парке могла быть и я.

Он услышал, как рвется конверт, льется вода из крана, стучат на сушилке какие-то кастрюли. Вернувшись, она была уже больше похожа на себя.

– Я называю это парком, – сказала она. – Не всем хочется помнить, что они живут рядом с кладбищем! Теперь заходи, садись, и мы начнем.

– Я всегда чувствую такое спокойствие на сеансах с тобой, – сказал Шоу, – такое умиротворение.

Он пытался добиться от нее реакции, но сказала она только:

– Это хорошо. Это очень хорошо.

У сеанса был свой ритм. Шоу уже достаточно к нему привык, чтобы аккуратно высвобождать руку, пока Энни пыхтит и ворочается в измененном состоянии сознания, и бродить по ее дому. В этой террасе все коттеджи строились с одной комнатой на этаже, кухня и ванная были пристройками в маленьких садах-патио, наверх в спальню вела крутая лестница. Шоу послонялся и там. Ничего нового он не увидел. Взял фотографию двоих детей – если это и были дети Энни, то жили они не с ней, – и забрел в ванную, где сильно пахло гелем для душа и зубной пастой. В ванне еще оставалось воды сантиметров на пять-десять, в которой плавала механическая игрушка – розовая пластиковая фигурка человека в купальном костюме в сине-белую полоску из эдвардианских времен. Игрушка и вода составляли самодостаточный, удивительно полноценный мирок. Игрушка оживленно, но медленно жужжала по ванне, пока не стукалась в стенку. После ее путь был крабьим, нерешительным, пока не кончался завод. Она липла к краям. Вода все еще была прохладной, словно Энни вылезла на коврик в эту самую минуту. Шоу отправил фигурку еще на заход-другой, потом достал, быстро протер полотенцем и сунул в карман. Фотографию он вернул в спальню.

Он часто задавался вопросом, как медиум вписывается в собственную жизнь. Все письма на кухне – со знакомым почерком – были адресованы «Энни С. Суонн». Открыто оказалось только одно. Он уже собирался прочитать, когда услышал, как она кого-то зовет в трансе. Вернулся и посмотрел на нее. Потом глазел на стену над камином, пока не пришло время сесть и снова взять ее за руку.

– Я кое-что в тебе замечаю, – сказала она, проснувшись. – Тебе стоит прислушиваться к тем, кого ты знаешь.

Теперь была его очередь смеяться.

– А кого я знаю? – спросил он. – Кого я, по-твоему, знаю?

Он рассердился и сам удивился, с чего это. Вспомнив свои социальные трудности последних лет, посетовал:

– Люди хотят помочь, но могут отталкиваться только от своей теории о тебе. Тебя с тем же успехом может и не быть. А разговаривают они в конце концов сами с собой.

– И все равно, – сказала Энни Суонн, спокойно разглаживая юбку.

– Никого я не знаю.

Вернувшись на кладбище, он все равно чувствовал себя так, будто перебирает чьи-то пожитки, причем даже без интереса. Женщина, которую он видел ранее, снова ссутулилась на скамейке и все еще что-то ела. Классифицировать ее не получалось. Она была старше матерей, кого можно встретить в Ист-Шине днем, которые ходят в компрессионных чулках и дорогих ботинках для бега; осанка слишком плохая. Позади нее завалились под острыми углами старинные тонкие надгробия; в траве рядом со скамьей лежала на боку красная пластмассовая лейка. С его последнего посещения медиума на доске объявлений у ворот появился номер горячей линии управы. Что за чрезвычайное происшествие, ненадолго задумался Шоу, может случиться на кладбище? Срочная необходимость кого-то похоронить?

Полило, причем затянулся дождь на весь лень. Он вернулся домой, задремал перед фильмом, который носил матери – «Плата за страх», – и вечером встретился в офисе с Тимом Суонном, чтобы передать хронику последнего транса Энни.